Жорж Сименон - Три комнаты на Манхаттане

Это, конечно, было смешно, но ему казалось, что в написании некоторых букв он узнавал изгибы ее тела, черточки над буквами напоминали ему кое-какие из тех еле заметных морщинок, которые иногда появлялись у нее.

И отчаянная порывистость, и огромная слабость: графолог, очевидно, распознал бы у нее болезнь, ибо он полагал и почти был уверен, что она еще не выздоровела, не оправилась полностью от своей болезни, и всегда будет казаться, будто ей пришлось пережить ранение.

И ее столь заметные колебания в тех местах, где она натыкается на трудное для нее слово или слог, в орфографии которого не уверена.

Она ничего не сказала о письме во время телефонного разговора ночью.

Вероятно, потому, что у нее не хватало времени. Ей было нужно столько ему сказать, что она об этом и не подумала.

Серая мгла за окном действовала теперь на него успокаивающе, а дождь, который все продолжал лить, стал тихим аккомпанементом его мыслей.

«Мой дорогой!

Как же ты, наверное, одинок и несчастен! Вот уже три дня, как я приехала, но не могла найти времени, чтобы написать тебе, ни возможности позвонить. Но я постоянно думаю о тебе, мой бедный Франсуа, о том, как ты там, в Нью-Йорке, наверное, не находишь себе места от волнения.

Ибо я уверена, что ты чувствуешь себя совершенно потерянным и совсем одиноким, и спрашиваю сама себя: что же ты во мне мог найти такого, что мое присутствие так стало тебе необходимо?

Если бы только ты видел, какое у тебя было выражение лица тогда, в такси, у Центрального вокзала! Мне понадобилось все мое мужество, чтобы не повернуть назад и не кинуться к тебе. Позволь мне признаться: я почувствовала себя от этого счастливой.

Возможно, я не должна была бы тебе этого говорить, но я с самого Нью-Йорка ни на минуту не перестаю о тебе думать, даже когда нахожусь в комнате моей дочери.

Я тебе позвоню сегодня ночью или завтра. Все будет зависеть от состояния Мишель, ибо я провожу все ночи в клинике, где мне поставили небольшую кровать в комнате рядом с ней. Признаться, я не осмелилась просить соединить меня с Нью-Йорком. Мне тогда пришлось бы или говорить из моей комнаты — а дверь к дочери всегда открыта, — или же я должна была бы звонить из приемной, где сидит какая-то змея в очках, которая меня не переносит.

Если все будет хорошо, это моя последняя ночь в клинике.

Но я должна тебе объяснить, чтобы ты правильно все понял: ведь я тебя знаю, ты начнешь сам себя мучить.

Прежде всего покаюсь, что чуть было тебе не изменила. Но успокойся, мой дорогой друг. Ты сейчас увидишь, в каком смысле я употребляю это слово. Когда я тебя покинула у вокзала и приобрела билет, я себя почувствовала вдруг такой потерянной, что бросилась в ресторан, с трудом сдерживая себя, чтобы не разреветься. Твое осунувшееся лицо с трагическим взглядом, которое я увидела через стекло такси, все время стояло перед глазами.

У стойки рядом со мной сидел какой-то мужчина. Вряд ли я сейчас могла бы узнать и даже припомнить, старый он был или молодой. Но как бы то ни было я обратилась тогда к нему:

— Вы не можете со мной поговорить? Мне еще ждать двадцать минут.

Говорите что угодно, иначе я тут прямо на людях расплачусь.

Я, должно быть, опять выглядела дурой. Мое поведение это подтверждало, как я сейчас понимаю. Я, по-видимому, стала говорить сама и выложила все, что было на сердце, и даже толком не помню, чего я там наговорила этому незнакомцу.

Рассказывала ему о тебе, о нас. Сказала, что уезжаю, а ты вот остаешься. Понимаешь? Потом мне вдруг пришло в голову, что я еще успеваю тебе позвонить. И только в телефонной кабине сообразила, что у тебя нет телефона.

В конце концов, даже не очень соображая что делаю, я села в поезд.

Проспала там целый день. Понимаешь, Франсуа, у меня даже не хватило сил встать и пойти в ресторан, я съела только один апельсин.

Тебе еще не наскучил мой рассказ? Моя дочь спит. Дежурная сестра только что вышла, ибо под ее опекой двое больных, а другому нужно каждый час класть лед на живот. Я сижу в своей кровати, как, бывало, когда-то в санатории. Стены комнаты покрыты эмалевой краской. Горит маленькая лампочка, света которой хватает только на то, чтобы осветить бумагу у меня на коленях.

Думаю о тебе, о нас. Хочу понять, как это стало возможным. Меня этот вопрос мучает все время. Видишь ли, у меня такое впечатление, что я этого не заслуживаю! И я так боюсь причинить тебе боль. Ты знаешь, что я хочу сказать, мой Франсуа, и убеждена, что ты поймешь это в один прекрасный день: я люблю первый раз в жизни. Может быть, ты начал уже это чувствовать? Мне хотелось бы это прежде всего для тебя самого, чтобы ты больше не страдал.

Нельзя мне больше говорить о таких вещах, а то я не выдержу и позвоню в Нью-Йорк прямо отсюда, несмотря на присутствие Мишель.

Я почувствовала себя несколько смущенной, обнаружив ее уже почти девушкой. Она очень на меня похожа. Больше, чем когда была маленькой. И все тогда утверждали, что она вылитый отец. Она также это заметила и извини меня, что я тебе пишу об этом с некоторой гордостью, — стала смотреть на меня, как мне кажется, с явным восхищением.

Когда я после двух дней пути приехала, было уже одиннадцать часов вечера. Еще на границе я на всякий случай дала телеграмму и поэтому увидела автомобиль с гербом посольства.

Было очень странно ехать одной в огромном лимузине по освещенному городу, где люди, казалось, только начинали активную жизнь.

Шофер мне объявил:

«Пусть мадам успокоится. Врачи считают мадмуазель вне опасности. Ее оперировали вчера в самой хорошей клинике».

Я была рада, что Л. не приехал на вокзал. Его не было в посольстве, где меня принимала своего рода экономка, типичная венгерка с видом гранд-дамы, много повидавшей на своем веку. Она меня провела в отведенное для меня помещение.

«Если вы пожелаете отправиться в клинику сегодня ночью, одна из машин остается в вашем распоряжении».

Я не знаю, поймешь ли ты мое состояние духа, когда я, с моим жалким чемоданчиком, оказалась одна в этом громадном дворце.

«Горничная вам приготовит ванну. Вы, несомненно, скушаете чего-нибудь? «

Я даже не помню, что я ела. В мою комнату привезли столик, полностью сервированный, как в отеле, с бутылкой токайского. Не знаю, будешь ты смеяться или сердиться, но я не скрою от тебя, что выпила ее всю.

Клиника находится почти за городом, на холме… Все происходило очень церемонно. Л. находился в салоне с одним из хирургов, который только что осмотрел Мишель. Л. поклонился мне и, представляя врачу, сказал:

«Мать моей дочери».

Он был во фраке. В этом не было ничего удивительного, так как он должен был показаться на каком-то официальном приеме, но это придавало ему еще более ледяной вид, чем обычно.