Жорж Сименон - Голубая комната

— Тебе больно?

— Нет.

— Сердишься на меня?

— Нет.

И это была правда. Тогда все было правдой, потому что он просто жил в тот момент, не задавая лишних вопросов, не пытаясь что-то понять, не подозревая о том, что настанет день, когда придется задуматься. Все было правдой, более того, все было так реально — он сам, комната, обнаженная Андре лежит на кровати среди скомканных простыней, бесстыдно раскинув ноги, и между ними из-под темного пушка медленно стекает струйка спермы.

Был ли он счастлив? Если бы его спросили, он, не задумываясь, ответил бы «да». Ему и в голову не пришло рассердиться на Андре за то, что она прокусила ему губу. Это было частью целого, как и все остальное, как и то, что он стоял, тоже обнаженный, перед умывальником и, глядя в зеркало, прикладывал к губе мокрую салфетку.

— Жена будет расспрашивать?

— Не думаю.

— Ну хоть иногда-то она задает тебе вопросы?

Слова не имели никакого значения. Они болтали просто так, от наслаждения, как обычно бывает после любовных объятий, когда все тело еще трепещет, а в голове пустота.

— У тебя красивая спина.

На салфетке осталось несколько розоватых пятен. За окном прогромыхал пустой грузовик. С террасы доносились голоса, но можно было разобрать лишь отдельные слова, общий смысл разговора нельзя было уловить.

— Тони, ты меня любишь?

— Кажется, да…

Он говорил шутливо, но без улыбки, все еще не отнимая салфетки от нижней губы.

— Ты не уверен?

Он обернулся, чтобы посмотреть на нее, и ему вдруг стало радостно оттого, что именно его семя находилось в лоне подруги.

Комната была голубой, цвета синьки для белья, как подумалось ему однажды, и напоминала ему детство — маленькие полотняные мешочки с голубым порошком, которые мать бросала в бак с бельем в конце стирки, пред тем, как раскидать простыни по сверкающей зелени луга. Ему было тогда лет пять или шесть, и он никак не мог понять, каким образом голубой цвет может сделать белье белее.

Позднее, спустя много времени после смерти матери, лицо которой почти стерлось из его памяти, у него вдруг возник вопрос, почему бедные люди, какими были и они, носившие латаную-перелатаную одежду, придавали такое значение белизне белья. Размышлял ли он тогда на эту тему? Лишь позднее он узнает об этом. Голубой цвет комнаты напоминал не только синьку — такого же цвета бывает небо жаркими августовскими вечерами, перед тем, как заходящее солнце окрасит его сначала в розовый, а затем в багровый цвет.

Это было в августе, точнее — 2 августа. Далеко за полдень. В пять часов золотистые облака, легкие, как взбитые сливки, начали подниматься из-за здания вокзала, белый фасад которого оставался в тени.

— Мог бы ты прожить со мной всю жизнь?

Он не отдавал себе отчета в том, что запоминает каждое слово, образ, запах. Разве мог он предугадать, что будет переживать этот момент еще десять, двадцать, несчетное количество раз, пребывая в разном расположении духа, и каждый раз будет видеть его по-другому.

Еще долго-долго он будет вспоминать мельчайшие детали, и отнюдь не всегда по своей воле, а потому, что его заставят. Например, г-н Биго, психиатр, назначенный следователем, будет дотошно выспрашивать, внимательно наблюдая за его реакцией:

— Она часто вас кусала?

— Случалось.

— Сколько раз?

— Мы встречались всего восемь раз в отеле «Путешественник».

— Восемь раз за целый год?

— Одиннадцать месяцев… Да, одиннадцать, потому что все началось в сентябре…

— Сколько раз она вас кусала?

— Раза три или четыре.

— Во время акта?

— Кажется, да.

Да… Нет… На самом деле сегодня это произошло после, когда он, оторвавшись от нее, лежал на боку, разглядывая ее из-под опущенных ресниц. Его завораживал свет, окутывавший их обоих.

Воздух был раскаленным и в комнате, и на улице, тепло казалось живым существом в комнате, насквозь пронизанной солнцем.

Он неплотно задернул занавеси, оставив щель примерно в ладонь шириной, и из открытого окна доносились звуки маленького города. Одни — смутные, как пение далекого хора, другие — ясные и отчетливые, например голоса посетителей на террасе.

Только что, когда они предавались сумасшедшим ласкам, эти звуки, доходя до них, были их частью, смешиваясь с телами, слюной, потом. Белая кожа Андре, более темная его, луч света, ромбом разделяющий комнату надвое, голубые стены и живое отражение в зеркале, и этот запах провинциальной гостиницы — смешанные ароматы вина и водки, которые подавали в зале на первом этаже, рагу, томившегося на кухне, легкий душок плесени от матраса набитого водорослями.

— Ты красивый, Тони.

Андре повторяла ему это при каждой встрече, и всегда в тот момент, когда она лежала вытянувшись на постели, а он бродил по комнате, разыскивая сигареты, которые были в карманах брюк, брошенных на плетеное кресло в глубине комнаты.

— Кровь все идет?

— Уже почти нет.

— Что ты ей скажешь, если она спросит?

Он пожал плечами, не понимая, почему она так беспокоится. Сейчас ему все было безразлично. Ничто не имело значения. Он чувствовал себя прекрасно и был в ладу со всей Вселенной.

— Скажу, что ударился… Например, о лобовое стекло, когда резко затормозил.

Он закурил, у сигареты был совершенно особый вкус.

Потом, когда он будет вспоминать подробности этого свидания, он вспомнит еще один запах — запах поездов, отличный от всех остальных запахов. Позади строений маневрировал на малой скорости товарняк, а паровоз время от времени коротко посвистывал.

Профессор Биго, маленький, рыжий, со сросшимися бровями, продолжал расспрашивать:

— Вы не подумали, что она специально вас укусила?

— Зачем?

Позднее, г-н Демарье, его адвокат, вернется к этому вопросу:

— Думаю, что эти укусы могли бы сыграть нам на руку.

Ну как, спрашивается, мог он тогда об этом думать — он просто жил. Думал ли он вообще о чем-нибудь? Если да, то помимо своей воли. В тот день он ответил Андре наобум, легко и весело, уверенный, что его слова не имеют большого значения, и тем более не подозревая, что они останутся в вечности.

Однажды вечером, во время их третьей или четвертой встречи, после слов «ты красивый», Андре добавила:

— Ты так красив, что я хотела бы заниматься с тобой любовью перед всеми, прямо на вокзальной площади.

Он посмеялся, но не очень удивился. Когда они сжимали друг друга в объятьях, ему нравилось сохранять контакт с окружающим миром, нравилось видеть игру света, слышать шумы, голоса, вплоть до шагов на тротуаре и позвякивания стаканов на террасе.

Однажды под окнами прошел духовой оркестр, и они забавлялись, подстраивая свои движения в такт музыке. В другой раз, когда разразилась гроза, Андре настояла на том, чтобы распахнуть настежь окно и ставни.