Анатолий Галкин - Искатель, 2013 № 03

А потом…

— Ну что ты от меня хочешь?! Чем я могу облегчить свою вину?!

Плач тут же прекратился.

— Встань, сними этот кусок металла со своей шеи, — повелительно и холодно произнес внезапно изменившийся голос, и выкинь его в окно!

В этот момент сильный порыв ветра раскрыл оконную раму и занавески зашевелились, как бы протягивая к Ганину свои матерчатые руки, словно они хотели забрать у него и сами выкинуть на улицу то, что повелела их хозяйка!

— Я… я… не… могу… — судорожно сглотнул Ганин и отпрянул в сторону.

— Тогда положи его в карман рубашки, а рубашку сними и повесь на стул. Живее! — голос сорвался в крик.

Ганин колебался, переминался с ноги на ногу, но сила голоса! была такова, что его рука уже сама залезла под рубашку и, взяв крестик, сняла его с шеи, положила в карман рубашки, а потом и сама рубашка оказалась на спинке стула. Ганин задрожал от холода — ветер неприятно обдувал его обнаженную грудь и живот — и почувствовал себя незащищенным.

Он услышал вздох облегчения, а потом чьи-то мягкие, воздушные, почти невесомые ручки обняли его за шею, чьи-то пальчики, как мураши, забегали по спине, груди и животу, и в мозг ударила волна тупого удовольствия. Тело расслабилось, думать ни о чем не хотелось, и Ганин, так и не успев понять, что же с ним происходит, оказался лежащим на кровати под балдахином. Чьи-то воздушные уста приятно щекотали его губы, воздушные пальцы ласкали щеки и шею, и Ганину показалась такой смешной его утренняя решимость, что он рассмеялся, а в ответ ему рассмеялась и тень.

— От меня не убежишь, Эш Шамаш, не убежишь! — прошелестел, будто сухая осенняя листва, голос. — Я как твоя тень, следую за тобой повсюду! Я — твоя судьба! Мое желание — закон, и моей воле ничто не может прекословить! Ты это понимаешь?! То, чего Я хочу, сбудется непременно! Я, мой дорогой, НИКОГДА НЕ СПЛЮ! И Я знаю свой день и час! Если я сказала, что ты — мой жрец, то так будет вовеки, и никакие бородатые старики и смазливые девчонки мне не преграда!

— Да, это так… — прошептал Ганин. Его разум все глубже погружался во тьму, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. — Только… только… не трожь ее, слышишь? Не трожь…

— Продашь душу — не трону!

— Продам…

На миг воцарилась пауза, а потом…

— Сделка при трех свидетелях, а-ха-ха! Слыхали, друзья? Записывайте! Записывайте! Время, дату, обстоятельства!

Теневая фигурка вспорхнула с груди Ганина, как птичка, и принялась танцевать возле портрета, делая плавные движения руками, бедрами, головой… Да не просто танцевать, а — рисовать! Ганин отчетливо видел, как при каждом взмахе ее руки могильная чернота с портрета уходила, как сажа, стираемая с поверхности мокрой тряпкой; лицо, руки, шея, платье наливались красками, но вместе с портретом обретала цвета, силу, объем и плотность сама фигура танцующей женщины. И вот уже при полностью восстановленном портрете стоит, торжествуя, ее точная копия!

Ганин сконфузился и попытался было встать…

— Но-но! — раздался резкий окрик. — Команды вставать не было! — А потом женщина повелительно взмахнула рукой, сам собой щелкнул выключатель, подсветка у портрета погасла, и она с размаху прыгнула на кровать.

— Теперь Я буду Снежаной! И если назовешь меня иначе — задушу… Поцелуями! А-ха-ха-ха! — И Ганин действительно едва не задохнулся от последовавших затем длинных, как сама вечность, поцелуев. И их было ровно СЕМЬ.

Ганин проснулся на рассвете. Небо полностью затянули тонкие белесые облака, почти не пропускавшие солнечного света, вся земля была укутана плотной непроницаемой завесой тумана, даже птицы не пели своих утренних гимнов.

Ганин встал и направился к шкафу. Одежда его аккуратно, с какой-то женской тщательностью и заботливостью была развешана по плечикам. Приводя себя в порядок перед зеркалом, он бросил случайный взгляд на кровать и увидел там спящую Снежану. В его голове тут же завертелся, как ворох осенних листьев на ветру, поток воспоминаний: вчерашнее празднование успеха выставки, когда он умудрился потратить за полсуток почти сто тысяч, потом навязчивые просьбы Снежаны показать ее собственный портрет, ночная поездка в имение, совместный осмотр портрета, чувство необыкновенного восхищения на лице Снежи, романтическая ночь… Ганину смутно показалось, что чего-то в этом ряду воспоминаний явно не хватало, но чего — он так и не успел понять, потому что в этот момент его неодолимо потянуло к кровати. Там Ганин еще раз, не в силах оторваться от вспыхнувшей в груди страсти, осмотрел каждый сантиметр незакрытой одеялом части тела возлюбленной Снежи — лицо, шею, руки, грудь… Ему вновь захотелось покрыть их тысячью горячих поцелуев, как тогда, прошлой ночью, но… Ганин побоялся ее разбудить. «Нет пусть поспит, ведь еще даже толком не рассвело!»

Лицо Снежаны было удивительно прекрасным — белое, без каких-либо веснушек и изъянов, золотистый мягкий шелк волос, пухлые алые губки, как бутоны распустившихся роз… Черты лица настолько яркие, что, казалось, совершенно не нуждаются ни в какой косметике. «Просто куколка… — прошептал со страстным придыханием Ганин. — Моя маленькая куколка…» — и послал ей воздушный поцелуй. Девушка, словно в ответ, слегка застонала и улыбнулась, но Ганину почему-то показалось, что она за ним пристально наблюдает, причем видит его насквозь через закрытые веки. От этой мысли ему вдруг стало не по себе и он поспешил отогнать ее прочь. «Мы вместе, и это самое главное».

Ганин отвернулся и направился к выходу из комнаты — решил прогуляться.

И когда он положил уже ладонь на дверную ручку, его взгляд вдруг, как бы невзначай, остановился на портрете. Однако он, на удивление, не произвел на художника какого-то особенного, впечатления, как это всегда было раньше. У Ганина не возникло желания приблизиться к нему, поцеловать его, поговорить с ним. Краски на портрете поблекли, изображенная на нем девушка стала какой-то серой, малопривлекательной, неживой… Самый обыкновенный портрет, не больше и не меньше! «Ну и хорошо! В самом деле, зачем мне портрет, если у меня теперь — Снежа?» — Ганин беззвучно рассмеялся и бодро зашагал по коридору, насвистывая веселую мелодию.

Спустившись в холл, он у самых дверей столкнулся со слугой. Это был немного мелковатый малый с зелеными, прямо-таки кошачьими глазами, тоненькими усиками и белоснежными крупными зубами с сильно выдающимися клыками — все эти черты придавали его лицу несколько хищное и в то же время хитрое выражение. Он был одет в костюм для верховой езды, на ногах — сапоги со шпорами, а руки его поигрывали арапником. «Кот в сапогах», — подумалось Ганину, и он с трудом сдержался от того, чтобы не усмехнуться, но вовремя остановился, решив, что это будет не совсем вежливо.