Анатолий Галкин - Искатель, 2013 № 03

Ганин отправился к главному врачу, попросил не перевозить пациентку из палаты, оставил солидную сумму на непредвиденные расходы и вышел из больницы. У ворот его уже ждала машина.

— Куда едем?

— Сначала — в Глубокое, потом — в Марьино…

Только поздним вечером Ганин оказался наконец в усадьбе Никитского. Сначала он долго ждал единственного батюшку, настоятеля храма, пока тот приедет с требы. Потом долго беседовал со священником, обо всем ему рассказал, кроме как об утреннем чуде. Тот объяснил, что нужно сделать, чтобы подготовиться к причастию. Решили, что священник приедет в усадьбу и освятит всю комнату, в том числе и зловещий портрет.

Потом Ганин поехал в поместье, хотя, если честно, предпочел бы провести ночь где-нибудь в другом месте. В поместье поужинал довольно скромно, принял душ и отправился в комнату для гостей. Комнату с портретом, которую он лично запер на ключ, а сам ключ положил в свой бумажник, он решил больше никогда не посещать.

В комнате для гостей он поставил купленную в храме икону с изображением Иисуса Христа в центре, а по бокам — Богородицы и святителя Николая, зажег восковую свечу, также принесенную из храма, и принялся читать молитвы к причастию. Кукушка на часах прокричала двенадцать раз, а он прочел еще меньше половины — церковнославянские слова трудно произносились, а мысли бегали в голове, как испуганные овечки. За окном мерзко лаяла собака, мяукала, как резаная, кошка да каркала какая-то отвратительная ворона. Все это здорово сбивало с мыслей, и Ганину было вообще как-то не по себе. В двенадцать началось форменное светопреставление!

Откуда-то сверху раздался громкий женский вой, почти истеричный, кто-то громко заходил по кругу, застучал кулаками. Ганину стало сначала жутко, а потом жалостно — уж больно надрывно плакала женщина. Он потерпел немного, а затем не выдержал и, отложив молитвослов на край кровати, взял бутыль со святой крещенской водой и толстую восковую церковную свечу и пошел на звуки. Не стоило быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: звуки раздавались из комнаты с портретом…

Когда Ганин подошел к двери, плач тут же прекратился.

— Ну вот, перестала… — облегченно выдохнул он. — Спокойной ночи! — И развернулся, чтобы уйти, как вдруг из-за двери раздался знакомый голос:

— Не уходи! Мне очень плохо…

— Мне тоже было плохо, когда моя невеста лежала полумертвая у твоего проклятого портрета! Вот приедет священник завтра в обед, покропим тебя святой водой, и духу твоего здесь больше не будет, ведьма!

За дверью опять раздался дикий вой, и сердце у Ганина сжалось от боли — хоть она и ведьма, но все-таки женщина! И притом — одинокая…

— Да, я — женщина! — словно прочитав его мысли, послышался голос за дверью. — А ты поступаешь со мной жестоко! Я могла бы убить эту белобрысую шлюху, но ведь не убила!

— Не смей так называть ее! Я ухожу!

Голос на секунду умолк.

— Не буду. Останься.

— Не могу. — Ганин развернулся, намереваясь уйти, но дверь вдруг сама собой открылась! Поток воздуха тут же задул свечу, и Ганин оказался в кромешной тьме, но даже и во тьме он отчетливо увидел силуэт безликой женской фигуры…

Ганину стало жутко не по себе, он кинулся было назад, но споткнулся и упал на ковер. Бутылка с крещенской водой выпала из его руки. Ганин потянулся было за ней, но на его руку уже наступила чья-то мягкая, но в то же время необыкновенно сильная и тяжелая лапа и придавила ее к полу. На другую руку наступила другая лапа, а кто-то третий сел на его ноги. Ганин не мог пошевелиться, придавленный руками и ногами к полу, как распятый, и только теперь вспомнил, что тот таинственный священник строго-настрого запрещал ему выходить ночью из комнаты и говорить с бесовской силой, не поддаваться ни на какие ее уловки… «Слишком поздно!» — мрачно подумал Ганин и стиснул в отчаянии зубы.

Женская фигура подошла к нему вплотную. На ней не было ни лица, ни кожи, казалось, она целиком была соткана из тьмы, да и двигалась не касаясь пола, как призрак.

Ганин удивленно посмотрел на нее и прошептал:

— Кто… ты?..

Но ответом ему был мягкий, но полный горькой иронии смех.

— Таковы все мужчины, друзья! Сегодня они признаются тебе в любви, называют богиней, а завтра говорят — «кто ты? я тебя не знаю!», а-ха-ха!

— Давай я перегрызу ему глотку, госпожа!

— А я — выцарапаю ему глаза!

— А я их потом склюю! — раздались рядом с Ганиным жуткие голоса.,

— Нет, друзья, он мне нужен живым. Как там сказал один чудак из Назарета: «до семижды семи раз прощайте»? А-ха-ха!

— Но его потом самого — мяу! — прибили гвоздями к дереву, госпожа!

— Нам такая судьба не страшна. При всем желании прибить меня ни к чему невозможно.

Черная тень приблизилась к Ганину и совершенно нахально села ему на живот.

— Почему у тебя нет лица? — прохрипел Ганин.

— Потому что ты сжег его, дорогой! Ты сжег меня дотла, оставив от меня всего лишь тень! — И слова темной женщины прервались глухими рыданиями. — Ты подарил мне такой чудесный облик! Ты нарисовал такой чудесный портрет! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь! Ты дал мне частичку своей жизни и своего тепла и любви! Но потом все это забрал вместе с этим бородатым стариканом! Ты превратил меня в тень, в чудовище, ты сжег меня дотла! — жалостно запричитала она. — Предатель! Изменник! А ну, тащите его в мои покои, друзья, пусть он полюбуется на свою работу!

Темная женщина встала и полетела обратно в комнату, а Ганин почувствовал, что его за ноги и за руки потащили какие-то бесформенные теневые фигуры. Через несколько мгновений он оказался вновь в спальне Никитского и стоял напротив портрета. Чьи-то руки настойчиво подтолкнули его в спину, и он нащупал на стене выключатель для подсветки. Щелчок — и свет ламп ярко осветил портрет…

Ганина шарахнуло, как ударом тока, сердце будто сжала чья-то холодная костлявая рука, стало тяжело дышать.

Хотя фон на картине оставался таким, каким он был прежде — розовый замок, пушистые облачка на ясном голубом небе, уточки в пруду — вот только девушка…

Черный провал вместо лица, такие же черные руки, шея, ноги, плечи…

Ганин застонал от боли — изуродованной красоты портрета было жалко до слез, — ноги его ослабели до такой степени, что он рухнул на колени, плечи мелко затряслись в беззвучном рыдании.

— Вот видишь, что ты со мной сделал! Ты изуродовал меня, ты… Я вообще не знаю, как тебя назвать! — зашипел женский голос, и Ганин почувствовал удар по щеке — мягкий, невесомый, как будто его коснулась не рука женщины, а кусочек шелкового платья. — Я была твоей судьбой, твоей мечтой, твоей любовью, а ты меня предал! — И тень вдруг разразилась такими, рыданиями, какие могут быть, наверное, только у настоящей женщины, узнавшей об измене мужа. Ганин не выдержал и зарыдал сам. Сердце его разрывалось от жалости и к портрету, и к его хозяйке одновременно.