Татьяна Степанова - Венчание со страхом

Колосов, усталый и простуженный, опустил голову на скрещенные руки.

— То, что Ольгин не собирается идти на признанку, — назидательно продолжал Коваленко, — оно и понятно. Этого и следовало ожидать. А кто на его месте по-другому-то поступит? Рассказывать, признавать что-либо — только сильней петлю на горле стягивать. А так — неси свою чересполосицу бредовую: помню — не помню, принял дозу — отключился, прошло — снова вроде сам самим собой стал. Самая выгодная позиция это для него, сейчас. Он с памятью в прятки играет, а заодно и с нами, и с прокуратурой — авось дурачки поверят. Думаю, и с экспертами из Сербского та же тактика у него будет. Вопрос о его голове ведь идет! А вменяемость…

Ну ладно, я допускаю, когда это его снадобье начинало действовать, он действительно, как и говорит, вполне мог отключаться подчистую. Но перед уколом-то он отдавал отчет в своих действиях и распрекрасно ими руководил! И после, самое главное — после тоже весьма шустро оборачивался: следы преступления пытался скрыть, прятался, наконец, от крови отмывался!

— Не всегда, — слова, произнесенные Никитой словно через силу, ознаменовали неловкую паузу в разговоре.

— Ну да. — Коваленко старательно пригладил волосы, стоявшие на затылке торчком. — Ну да, конечно. В институте нам ведь раздеть его было достаточно и осмотреть голенького — и пиши протокол, загребай наградные. Вот ведь прокололись, как бобики, а? Москвичи тоже заладили — мы проверили, крови нет, реакция ничего не показала. А мы ушами и зааплодировали, на Юзбашева переключились. А кровь-то на нем, на голубчике Ольгине, нашем наркомане с ученой степенью имелась. Только на коже, под одеждой, под брюками. Ноги небось все красные были. Когда он Балашову уже на полу долбал по лицу камнем, брызги ему на ноги летели. Эх, знать бы заранее, как оно все обернется… Потому-то он и бежал тогда по коридору. Этот твой Мещерский, говорил же нам — мол, слышал, как кто-то несется во весь опор.

— Да, он это отчетливо слышал.

— Ну! И еще будут мне талдычить о его невменяемости! — Коваленко с досадой хлопнул ладонью по подоконнику. — Ольгин скрывался с места преступления, это что — неосознанные действия? Мне наплевать, что он там вспоминал, накачавшись этой своей дури, о чем грезил — мне важно одно: что он делал. А это у него на лбу теперь выжжено — у-би-вал.

Никита кивнул, словно соглашаясь, и перевернул листки настольного календаря назад. Даты освежали память. Дело антрополога набирало обороты. И Никита остро это чувствовал: прокуратура теперь властно забирала все нити в свои цепкие законопослушные руки. Въедливый и аккуратный следователь посетил музей, институт, базу в Новоспасском, дотошно допрашивал сотрудников, обращался за консультациями к специалистам и в довершение всего затребовал полный отчет о деятельности НИИ изучения человека за последние пять лет. Прокуратура раскручивала дело на свой лад, давая понять уголовному розыску — убийца схвачен, ваше дело сделано, теперь слово за нами, а там…

Как ни удивительно, но один из самых длинных и толстых гвоздей в гроб Ольгина вбил не кто иной, как лаборант Суворов. На допросе в прокуратуре он неожиданно дал весьма любопытные показания, объяснившие Колосову некоторые странности его прежнего поведения.

Суворов рассказал о том самом вечере двадцать восьмого мая, когда на базе отмечали день рождения Зои Ивановой.

— Сидели мы допоздна, — вспоминал он. — Я, естественно, на электричку опоздал и остался. Сидели мы хорошо, дружно, но самой первой из нас ушла именинница. И понятно почему: к ней Костька Юзбашев из Москвы приехал. А мы после ее ухода остались допивать за столом в жилом секторе. Так вот. В тот вечер Ольгин был какой-то чудной. Я хоть и выпил немного, все же заметил. Ну во-первых, он совсем не пил. Скажет тост, пригубит рюмку и полной поставит. И взгляд у него был какой-то смурной.

Разошлись мы около половины первого. А уж полпятого я на ногах был, не спалось, холодно на террасе. Посмотрел в окно, Ольгин идет к ветпункту. Тут мне интересно стало, подумал, это он Юзбашева из постели Зои Петровны вытуривать намылился. Я и пошел за ним. А он мимо домика да вдруг напролом через кусты в чащу. Там, на поляне, я и увидел, как он себе в ногу что-то из шприца вколол. А перед этим брюки снял, разулся.

Я уже знал, что они этот стимулятор свой на обезьянах испытывают, у нас все про это на базе знали, ну меня и осенило — не иначе он и на себе эту штуку решил попробовать. Жуткая штука. Первыми на нее болевые центры реагируют, так что орешь как резаный, удержаться не можешь.

— А что потом было с Ольгиным, вы видели? — допытывался следователь.

— Нет, врать не буду. Когда у него судороги начались и потом рвота, я не выдержал, убежал. У меня нервы слабые на такую физиологию любоваться. Хотел наших на помощь позвать, а потом раздумал. Не по себе мне как-то от всего этого стало. Ну а после этого случая я стал за Ольгиным приглядывать. У него порой глаза были просто безумные — зрачки аж по пятаку, ну я догадывался, отчего это.

А тот день, когда мы за деньгами в институт поехали, он такой с самого утра был. Поэтому я и решил последить за ним. Только в музее я Ольгина так и не нашел, как ни искал. Потом, когда я в зале на Балашову мертвую наткнулся, да еще про Калязину все заговорили, меня как током ударило. Но подозревать я его не подозревал. Даже в мыслях у меня не укладывалось, что этот вот их препарат может его до таких диких вещей довести.

— А как вы считаете, Званцев замечал, что творилось с Ольгиным? — осведомлялся следователь. — Ведь они не только коллеги были, но и друзья.

— А это вы у Олега поинтересуйтесь. Думаю, конечно, замечал. Такие глаза не скроешь, — Суворов вздохнул. — Только он молчал, не препятствовал, в общем. А почему… Это тоже не ко мне вопросик. Но уж если начистоту… Званцев — парень не промах, это только с виду он такой благодушный и ленивый, а сам… А может, ему было интересно, что из всего этого получится? Это ж принципиально новый эксперимент. А он жаден до всего нового.

Званцева по всему происшедшему допрашивали, наверное, больше, чем всех других свидетелей, вместе взятых. А главной темой его допросов был препарат. Однако к теме этой подходили издалека.

— Программа, связанная с изучением генетической памяти человека, — одна из основных в нашей лаборатории, — нехотя рассказывал Званцев. После ареста Ольгина он вдруг утратил всю свою жизнерадостность, энергию и приветливость. Был раздражительным, угрюмым. На вопросы отвечал скупо. Информацию из него приходилось вытягивать буквально клещами. — Этой проблемой Ольгин занимался еще в те времена, когда нашей лабораторией руководил профессор Горев. У Ольгина есть одна теория на этот счет — теория о нашей наследственной памяти, о непрерывном потоке накапливаемой информации, ярких впечатлениях, заложенных в нас с самых первых наших шагов по земле. Ведь наша с вами родословная, родословная любого человеческого индивида уходит корнями в седую древность. Летописи, история охватывают ничтожно мало — какие-то сотни, тысячи лет. А наша генетическая память хранит информацию десятков тысяч, сотен тысяч лет, миллионов поколений, живших до нас. Ольгин утверждает, что в каждом из нас до сих пор жив дальний-дальний предок — Первая Душа, давшая начало всей этой бесконечной цепочке жизни. Я примитивно объясняю, но мне хочется, чтобы вы поняли хотя бы в общих чертах.