Татьяна Степанова - Темный инстинкт

«Брат и сестра.., красивый мужик.., и она без комплексов… все позволено… Он навещал ее… Они были близки… Файруз ведь намекнул: „происходит что-то чудовищное“… Если это была их связь, кровосмешение, инцест, то…»

— Значит, ваша сестра Марина Ивановна была бездетна. — Он опустил глаза, сейчас ему было трудно встречаться взглядом с ее братом, который, быть может…

— Марина никогда не хотела детей. У нее на это времени не хватало, да и душевных сил тоже. Она всю жизнь работала как ломовая лошадь. — Зверев, видимо, так и не понял собеседника. — Я вот сейчас о ней сообщение по радио слушал — говорят: «Она была гений, великий талант». А кто-нибудь подумал, как ей досталось все это?

Все — известность, величие, поклонение, этот вот дом, эти тряпки. — Он вдруг резко сдернул с кресла гобеленовую подушку и швырнул ее на пол. — Сколько сил, сколько здоровья на все это ушло. Лучшие годы жизни! Молодость!

Мальчишкой помню, как Марина в первый раз готовилась поступать в консерваторию. После окончания школы два года корпела в библиотеке — чтобы трудовой стаж шел, а по вечерам по преподавателям моталась. В Клуб железнодорожников на Каланчевку в вокальный класс — каждый вечер, в любую погоду. А это ведь через всю Москву на трамвае трястись приходилось. Как она после всех этих мытарств провалилась на своем первом туре, как мать ее чуть ли не из петли вытащила, а потом…

— Она для вступительных экзаменов партию Кармен выбрала? Мне Александра Порфирьевна рассказывала, — это вставил Мещерский. Он теперь снова не отрываясь смотрел на один из снимков на стене — все тот же, где Зверева была в мужском костюме Оберона. — И с тех пор она Кармен никогда не пела?

— Никогда. Эта опера всегда ассоциировалась у нее с несчастьем, провалом.

— А когда, простите, она в первый раз поступала в консерваторию? В каком году?

— В шестьдесят пятом. Летом. Я хорошо тот год помню — у нас в квартире был настоящий сумасшедший дом.

Перед этим с мамой был сердечный припадок, Марине тоже все нездоровилось — у нее что-то вроде кишечного расстройства было, тошнило ее постоянно, а экзамены в консерваторию на носу, хочешь не хочешь — иди. Я в восьмом классе тогда учился, с переэкзаменовкой закончил, в лагерь меня на лето и не отправили — поэтому все на моих глазах происходило. Марина провалилась на первом же туре. Господи, это был ливень слез — Ниагара. Потом они с мамой сразу же уехали на дачу и прожили там до конца ноября.

— А почему так долго? — Мещерский оторвал взгляд от портрета.

— До сих пор не знаю. Отец тогда объяснял — Марине надо готовиться к новым экзаменам, ну чтобы на следующий год поступить. Но там, на даче, ведь ни учителей, ни пианино не было…

— А вы сестру в эти месяцы навещали?

— Нет. Отец достал мне горящую путевку в детский пансионат в Анапе, и я там до самого первого сентября пробыл. А потом, уже осенью, мы тоже на дачу с ним не ездили, он говорил, не стоит Марине мешать. Дескать, дома мы ее отвлекали от занятий, вот она и провалилась, Я ведь потом на даче в Малаховке появился только года через два, уже когда в институт готовился, а так родители меня на все лето к родственникам в Краснодар отправляли. А когда я на первом курсе учился, отец дачу продал.

— Почему? — в голосе Мещерского было что-то такое, отчего и Сидоров, и Кравченко невольно насторожились.

— Ну, родители говорили: деньги нужны. Я особо не вдавался в подробности. Хотя дачку жаль было. Уютная.

— Дача-то у вас в Малаховке была, вы говорили? — уточнил Кравченко. — Помню-помню… А ваша сестра бывала потом там?

— Нет, ни разу. На следующий год она благополучно поступила в консерваторию. Сами понимаете — не до этого стало, новые интересы, знакомые появились сразу. Ну, потом отец продал и…

— Малаховка — это ж рукой подать от Москвы, возле самых Люберец, кажется? — Мещерский встал. — Старые дачные места. Там ведь и соседний поселок неподалеку — Красково?

— Да, — Зверев смотрел на них, все трое были странно напряжены. — А что.., что собственно.., к чему это все?

— Григорий Иванович, а на вашей даче в Малаховке были домотканые половики! — тихо спросил Мещерский.

— Не помню. Кажется.., кажется, были. Ну да, в большой комнате перед печкой. Нам их наша домработница привезла из деревни в подарок — серые такие с каймой, там еще петухи были крестом вытканы. А что? Откуда это вам известно? — Зверев вздрогнул.

— Приснилось, Григорий Иванович, — Мещерский снова кинул взгляд на оперного Оберона. — А вам часто снятся сны о прошлом?

— Никогда не снятся, — голос Зверева дрогнул. — А что?

— Пока еще не знаю.., что-то… Вот этот портрет вам никого не напоминает?

— Какой?

— Вот этот фотоснимок — второй, если считать от Фиделя Кастро.

— Это же Марина. На ней только парик…

— А сколько ей лет, как вы думаете?

— Не думаю, а знаю — после окончания консерватории в семьдесят первом ее сразу же приняли в Большой театр, и на следующий сезон она с труппой поехала на гастроли в Лондон. Это был ее первый выезд за границу. Ей было двадцать восемь лет. С этого вот спектакля в «Ковент-Гардене» все и началось, весь ее зарубежный триумф.

А что? — Зверев уже в который раз повторил свой тревожный вопрос.

— Да ничего. Мне показалось, — вздохнул Мещерский. — Это, видно, от усталости. Так, мираж…

— У нас какой-то странный разговор получился. — Зверев переводил взгляд с их взволнованных лиц на фотографии на стене, на брошенную на ковер подушку, на солнечные лучи — зыбкие и по-осеннему скупые, льющиеся через незашторенное окно. — Я так и не понял: о чем вы меня спрашивали?

Сидоров подошел к нему, помедлил секунду, потом положил ему на плечо руку.

— В горле что-то пересохло, — сказал он мягко. — Не откажите в любезности — как нынешний хозяин этого дома — организуйте чайку.

— Сейчас скажу Агахану. — Зверев догадался, что его выставляют за дверь. — Кстати, он звонил в Москву адвокату. Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы…

— Нанимайте кого хотите, Григорий Иванович, — устало улыбнулся Сидоров. — Все равно это мало что изменит.

— Ты хочешь сказать, что… — едва только Зверев вышел, Кравченко круто обернулся к Мещерскому.

— Что ребенок появился на свет в том дачном доме осенью шестьдесят пятого года, — Мещерский закрыл глаза. — Я, ребята, никогда не верил ни в сны, ни в их толкование, ни в чох, ни в лай, ни в вороний грай… Ни во Фрейда, ни даже в бабкино гадание на кофейной гуще… Но по всему выходит, что сон в руку. Неверие-то, оказывается, еще не признак ума.

Что это был за роман, с кем и как именно наша Марина Ивановна повстречала отца своего будущего ребенка, наверное, нам с вами уже не скажет никто. Но это произошло в тот год, когда она «бегала по преподавателям», готовясь к поступлению в консерваторию. Она забеременела, но, видимо, поняла это уже слишком поздно. Сказала в конце концов матери — с той сразу случился сердечный припадок с расстройства, и они потом лихорадочно стали искать способ избавиться от ребенка. Однако для аборта, наверное, Наталья Алексеевна права, прошли уже все сроки. Зверева плохо себя чувствовала. Брат говорит, ее тошнило — это не что иное, как интоксикация организма, следствие беременности. Потому-то она и не выдержала и провалилась. «Кармен» тут совершенно ни при чем, но с тех пор эта оперная партия навечно соединилась в ее восприятии с тем кошмаром, который ей довелось пережить тогда.