Татьяна Степанова - Темный инстинкт

Видно, парень ее бросил, о браке и речи не шло, она просто, как это говорится у девчонок, «подзалетела по глупости». Мать решила уберечь ее от позора и от дальнейшей участи матери-одиночки. Вот почему родители, старательно скрыв все от младшего сына, фактически спрятали дочь на даче в Малаховке. Чтобы никто из их московских знакомых, ее подруг и друзей даже не заподозрил, что у Марины от внебрачной связи будет ребенок. А он родился, я так предполагаю, где-то в конце октября или в ноябре. И Наталья Алексеевна опять-таки права, говоря, что роды проходили тайно, без врачебной помощи. Присутствовала только мать Зверевой. А потом… — Мещерский помолчал. — Они обе вернулись в Москву. Марина Ивановна стала готовиться к новому поступлению, петь свои вокализы, тренировать голос и постаралась все происшедшее с нею напрочь вычеркнуть из памяти. Как дурной сон. Как будто бы ничего и не было.

— А ребенок? — спросил Кравченко, хотя он уже догадывался, как именно ответит ему его приятель.

— От ребенка просто отказались. Сдали в детский дом.

Или, может, в интернат — что там в шестьдесят пятом было в Красково — надо уточнить. — Мещерский говорил все это каким-то тусклым безжизненным голосом. — Хотя, наверное, вряд ли теперь что узнаешь.., столько лет прошло.

Все уже умерли, состарились. Остались только сны — ночные кошмары — да… — Он вздохнул:

— Наверное, мы так никогда и не узнаем, кто родился: мальчик или девочка.

Если ребенок выжил, он наш ровесник, ребята. Сейчас ему было бы тридцать с небольшим.

Сидоров поднялся.

— Ну почему же, кое-что узнать всегда можно. Надо только приложить старание, докопаться до нужных людей, найти каналы. Вот что, братцы, пожалуй… Эх, ешкин корень, теперь новых объяснений с прокуратурой не минуешь! Но.., но, может, это даже и лучше.., лучше, что дело-то на контроле у самого в министерстве. Быстрей с информацией оборачиваться будут… В общем, я сейчас двину в прокуратуру, потолкуем с Пастуховым, он, хоть я на него и бочку качу порой, мужик-то толковый. Потом от его имени надо кой-куда факсы сбросить по-быстрому, ну чтобы все уточнили и… Так, а вы, — он оглядел музыкальный зал так, словно видел его впервые, — вы пока сидите тихо. И не суйтесь больше ни во что. Хотя я до сих пор не понимаю, какое отношение все это имеет к нашим делам, но… Информацию, ежели какая и поступит дельная, разжуем что твой «Стиморол».

— Серега, а что ты на это фото так странно смотришь? — Кравченко указал на портрет Оберона.

— Не знаю. Накрашена она здесь странно. Что-то знакомое… Ты ничего не видишь?

Кравченко подошел к стене.

— Нет. Зверева в парике. Прическа другая и моложе она здесь, Зверев же сказал.

— Да, молодая. Относительно. А знаешь, Вадя, я уже стал забывать ее лицо. Сутки всего прошли, а какая она была, я уже помню смутно, — Мещерский смотрел на снимки. — Остаются только эти вот фото.

Сидоров отбыл в прокуратуру, и время снова потянулось медленно и тоскливо. После ареста Новлянского никто в доме толком не знал, что же теперь делать: верить ли в то, что убийца наконец задержан, и вздохнуть с облегчением, или не верить, продолжая подозревать всех и вся.

На лицах домочадцев читалась растерянность, усталость, тревога и надежда. Все как-то бесцельно слонялись по дому — вроде копошились понемножку. Корсаков, например, успевший уже основательно приложиться к бутылке, теперь пил на кухне горячий чай с малиновым вареньем — тот самый, который заказывал себе Сидоров.

Файруз, окончив долгие переговоры с адвокатами, оставил в покое телефон и занялся тем, что начал старательно и неторопливо растапливать камин в зале. Затем включил и отопление на полную мощность — в доме становилось прохладно.

Александра Порфирьевна, сгорбившись и почти совершенно скрывшись в клубах сизого дыма (ее самокрутка чадила беспрестанно, а в пепельнице скучала уже целая горка окурков), перебирала к обеду рис.

Кравченко отправился к озеру. Так он сказал Мещерскому, но по глазам его было видно, что направляется-то он совершенно в иное место. (Как оказалось впоследствии, когда произошло ЭТО, Мещерский нашел приятеля там, где и предполагал, — возле колодца. Словно Кравченко неотвратимо привлекало к себе место, политое кровью Сопрано.) А Мещерский не делал ничего — ни полезного, ни бесполезного. Ему все казалось: то важное из жизни Марины Ивановны, что только что стало им понятно, требует какого-то особенного осмысления. И он уединился на террасе, чтобы хорошенько обдумать осенившую его догадку. Но вместо этого, вопреки своей воле, стал вдруг вспоминать о том, как они с Кравченко приехали в этот дом, как она впервые встретила их — и на ней был розовый свитер и тот шарфик, будущий символ неизвестно какой демонстрации, по убеждению Кравченко. Как они говорили с Мариной Ивановной о музыке, о том, что классика рассказывает вещи, которые упрямо скрываешь даже от самого себя…

"И правда ведь оказалась — музыка Бизе столько всего напоминала Зверевой, что она просто ее избегала, не пела Кармен. Не пела… — размышлял Мещерский. — Интересно, а вот они с Андреем мечтали поставить «Дафну» Рихарда Штрауса. О чем же им обоим рассказывала эта вот музыка? Корсаков, помнится, говорил что-то об античном сюжете… Кончится все это, вернемся с Вадькой в Москву — обязательно пойду с Катей в Большой. Все равно на что — может, на Верди, может, на этого вот Штрауса Рихарда, о котором я ничегошеньки не знаю. Да, жаль, серость, бескультурье… А он ведь мне всегда теперь будет напоминать о том, что здесь с нами было… И жаль, что их семейный проект — Зверева и Шипов в Камерном театре, — накрылся. Корсаков так сожалел об этой «Дафне», говорил, что все надежды теперь возлагает на «Царя Эдипа».

Если эту оперу Штрауса там поставят — обязательно достану билеты и тоже обязательно пойдем на нее с Катей.

Потом видеозапись куплю. Будем слушать вечерами и вспоминать. Вспоминать все это…"

В дверях неслышно появилась Алиса. Мещерский смотрел на нее, и мысли его потекли уже в совершенно иное русло:

«Она совсем не похожа на Марину. Но ведь так и должно быть: она же не ее дочь…»

— Не беспокойтесь, если Петр не виноват, его скоро отпустят, — сказал он мягко. Надо же было что-то сказать — молчание становилось тягостным.

— Я и не беспокоюсь, — Алиса подошла к окну. Ее хрупкая фигурка, казалось, принадлежала кукле-марионетке: дерни за ниточки — и ручки-прутики задвигаются, белобрысая головка-шарик завертится на тощей шейке.

— Не беспокоюсь совершенно, — повторила Алиса. — Было бы странно, если бы они его не отпустили, как только…

— Как только? — Мещерский удивленно приподнял брови.

— Как только Петька расскажет им про нее и этого щенка с татуировкой.