Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Про Егора?

— Про брата-кастрата.

— Почему вы так ненавидите Шиповых? — Мещерский помнил, как долго они с Кравченко обсуждали это самое «почему», а теперь ему хотелось услышать ее собственное объяснение.

Но Алиса не собиралась пускаться в откровения.

— Ненавижу — скажете тоже! Много чести: один — слизняк, второй — просто скот. Все вместе — быдло, как скажет Пит. Разве это можно ненавидеть?

— Ваш брат это самое как раз, по его словам, и ненавидит. Сам признавался.

— Дурак.

— Дурак, потому что ненавидит, или, дурак, потому что признавался?

Она смерила Мещерского взглядом и ответила:

— Дурак, потому что дурак.

— А вот мне, например, кажется, что ваш брат, Алиса Станиславовна, никогда не расскажет им про Егора и Звереву. Он и других умолял, чтобы молчали, неужели он сам решится на…

— Он дурак, потому что идеалист. — Алиса извлекла из кармана пачку сигарет и щелкнула зажигалкой. — Для Петьки свет клином сошелся на том, «что скажут» о НЕЙ, о нем и всей нашей семейке. Он все думает, что грязь будут лить, только если к этому подать повод. Идеалист несчастный! Я ему сорок раз говорила: для грязи поводов не нужно.

Будь хоть святым — всегда найдутся те, кто выльет на тебя ведро помоев просто так, ради развлечения, от скуки… Вы говорите, он не скажет про нее и Шилова? Ничего. Посидит там среди урок и вшей денька два — и скажет. Вши — они лучше всяких советчиков убеждают. Идеализм этот тухлый, неуместный так и надо лечить — вшами, вшами, парашей! — Она затянулась дымом, кашлянула. — Он должен сказать про нее сам. Выбить из себя всю эту дурь. Ну а если все-таки будет упрямиться, тогда.., тогда скажу я.

— А мне кажется, ваш брат старается уберечь имя Марины Ивановны от сплетен не только по причине своего идеализма, — усмехнулся Мещерский. — Может, дело-то все не в идеализме, а напротив, в грубом таком материализме, а? Процесс-то о наследстве длился долго, и выигрыш дался тяжело. А сейчас, видимо, новый на подходе.

И если на имя Марины Ивановны бросят хоть малейшую тень, вашим оппонентам будет легче оспорить и ее права, и права ее прямого наследника — то есть вашего, Алиса, брата.

— Вы плохо знаете законы, Сергей, — Алиса тоже усмехнулась жестко и недобро. — Вернее, совершенно их не знаете. Вся эта чушь насчет морального облика не будет иметь в суде никакого значения.

— А что будет иметь?

— Деньги, — Алиса выпустила кольцо дыма. — Разве вам не ясно, что во времена, в которые мы с вами живем, все делается только за деньги и ради денег?

— Не все. Вы сами себе сейчас противоречите. Если, по-вашему, все убийства совершил не кто иной, как Шипов-младший, то он убивал не ради денег, а ради…

— Он — животное. Скотина, я же сказала. У него одни инстинкты. И все ниже пояса.

От дыма ее сигареты было уже нечем дышать. Он поднялся и распахнул окно. С озера потянуло холодом.

— Думаю, скоро все кончится, — сказал он. — И нам наконец-то разрешат уехать. А я вот сидел и мечтал сейчас: когда вернусь в Москву, обязательно пойду в оперу.

Алиса только хмыкнула.

— Куплю билеты — разорюсь на самые дорогие — в партер или в ложу. Буду слушать певцов, смотреть на сцену, на оркестр. Музыка там, дуэты, квартеты… В Большой пойду, в Камерный, в «Геликон»… Может, кто-то все-таки поставит эту вашу штраусовскую «Дафну» — очень бы хотелось послушать. Любопытно мне — что это такое? И его «Царя Эдипа» тоже…

— У Рихарда Штрауса никогда не было такой оперы, Сергей.

Он обернулся. Вздрогнул.

— Что?

— Вы спутали. У Рихарда Штрауса никогда не было оперы «Царь Эдип». — Алиса раздавила окурок в пепельнице. — И вообще среди античных сюжетов этот композитор обычно предпочитал оригинальные. Его никогда бы не. привлекла такая избито-тривиальная слюняво не правдоподобная история о том, что какой-то глупец убил собственную мать только потому, что спал с ней.

Мещерский замер.

Нет, это не было вспышкой, озарением. Слишком уж часто за эти дни что-то «вспыхивало, озаряя», а затем гасло, так и не став разгадкой… И это не стало последним звеном в цепи, когда все составляющие головоломки вдруг внезапно, словно по мановению волшебной палочки, укладываются на свои места и…

Нет, как раз вот это Мещерский воспринял с каким-то мучительным изумлением. Ему словно что-то закупорило легкие, и он ощутил, что еще мгновение — и он задохнется, потому что в комнате, где веял колкий прохладный ветерок, порожденный водами студеного озера, было совершенно нечем дышать.

— Извините… Извините, Алиса… Я должен побыть один. — Он не узнал своего голоса.

— Что? — Она нахмурилась.

— Пожалуйста.., идите к себе. Идите же! Я должен побыть один. И уберите отсюда сигарету.

Она уставилась на него и внезапно увидела на его лице нечто такое, отчего, вскочив, испуганно попятилась к двери.

— Ухожу-ухожу. Не буду вам мешать.

Когда ее быстрые шаги уже затихли на лестнице, Мещерский все сидел на том же самом диване, смотрел все на то же озеро за окном и слушал доносившийся откуда-то (из солнечного воздуха? Из шумящей на ветру багряной листвы? Из соснового бора на том берегу? Или, быть может, снизу, из гостиной, где на ковре перед телевизором все еще портили интерьер заскорузлые пятна крови?) усталый, хорошо знакомый голос, который, не спеша, очень спокойно рассказывал о том, что все, что с нами происходит, происходило и будет происходить в жизни — всего лишь рок и судьба. Что дети порой расплачиваются безвинно за грехи родителей, погибнув в нелепом несчастном случае на дороге. Что отчаиваться не стоит ни в коем случае, а надо лишь собраться с духом и возложить все оставшиеся надежды на одну историю, сочиненную в незапамятные времена и озаглавленную кем-то неизвестным «Царь Эдип».

— Тоже оперу?! — спросил Мещерский как и тогда — в той, полузабытой уже, беседе.

— Почти что. Весьма любопытную оперу. Поучительную по части превратностей судьбы, — ответили ему все так же терпеливо и спокойно (как и тогда) и начали рассказывать старую сказку. Замшелый от бесчисленных интерпретаций, инсценировок, толкований, но по-прежнему живучий миф — а может, и просто анекдот с печальным концом о том, как давным-давно жили-были царь и царица, а вернее, просто родители-супруги, которые из чисто эгоистического каприза не желали иметь детей и поэтому, когда у них все же по недосмотру и по велению природы родился мальчик, не нашли ничего лучшего, как отнести его в дремучий лес на гору Иду и оставить там на съедение диким зверям.

Но судьба не предназначала ребенку превращение в сосульку от утренних заморозков. Нет, судьба уготовила ему свой особый путь в жизнь. И вышло так, что младенца спасли и воспитали чужие люди — добрые, простые, совершенно непохожие на его мать и отца.