Татьяна Степанова - Прощание с кошмаром

Лекс, сама не зная как (это было словно то самое первое и незабываемое наваждение — в лифте с Белогуровым), жадно приникла губами к его губам. Он не отталкивал ее, обнимал все крепче и крепче. И это было самое главное для Лекс — ее не отталкивали. От этого кружилась голова и сердце тревожно и сладко замирало в груди.

— Женька, что ты со мной делаешь? Зачем, пусти.., пусти же… Не так, это совсем не так делается… Дурачок, какой же ты еще дурачок… Дай мне руку, я покажу… Вот так, так хорошо…

Роль наставницы — новая и столь необычная — начинала ей уже нравиться. Он слушался ее во всем.

И в нем было столько силы, столько страсти, столько желания… Лекс начала его ласкать так, как некогда учил ее Белогуров: чтобы стало «в полный кайф». А он прижимался к ней все плотнее, уже сдирал с её плеч халат, развязывал его пояс, рвал его и потом, задыхаясь, точно ему воздуха не хватало, целовал ее шею, грудь.

О, это Создание не нужно было подстегивать и возбуждать, как Белогурова! Лекс чувствовала: тот, кто с ней был, — сам пламень, яркий и обжигающий. И от этого сладкая радость разгоралась в ее душе. Господи, как же хорошо, как же хорошо с ним, с этим, пусть немного чудным, странным, но таким сильным, таким нежным, таким жадным к ее телу, ее губам, ее коже, таким неистовым Созданием! Он не отталкивал ее — он хотел ее, жаждал и ждал словно милости или великого подарка. И это сейчас действительно было самое главное, самое необходимое для Лекс. Ведь любовь — это не только бесплодная и пустая болтовня, не только рассуждения о том, что якобы не знает убыли и тлена, не только красивые литературные цитаты, не только церемонная вежливость, скучные холодные нотации о верности, Долге, милосердии и взаимопонимании, не только деньги, подарки, фирменные тряпки, купленные в дорогих магазинах, не букеты роз и не билеты на вожделенные «Роллинг Стоунз», а этот вот огонь, обжигающий; сладкий и властный. Притягивающий к себе магнитом — не оторваться от губ в поцелуе, не разомкнуть сплетенных в объятии рук, не отлепить жадную плоть от плоти, которая уже сама по себе без всяких там нудных объяснений и слов есть высшее счастье.

— Женечка.., милый мой.., мальчик мой.., что же это с нами происходит? Что теперь с нами будет, а?

Он целовал ее в губы. Так целовал ее только Белогуров в ту самую первую их ночь в поезде Питер — Москва, Его глаза были у самых ее глаз — близко-близко. Внимательные, блестящие. — Больше не смей из-за него рыдать. Никогда. Не смей! Он — слизняк. Они все здесь слизняки. — Он сказал это таким тоном, какого Лекс ни разу от него не слышала. — И это я его, слизняка, кастрирую, если он еще хоть раз коснется тебя.

— Ты.., ты о чем? — Она плохо понимала его. Зачем он вообще что-то говорит? К чему сейчас слова, когда она чувствует его всем телом, каждой клеточкой наслаждается его огнем,

— Здесь нет мужчин. Кроме меня — нет. В этом доме одни слизняки. — Он легко приподнял ее, чтобы ей было удобнее на его бедрах. — И ты моя женщина.

Лекс вскрикнула — он причинил ей боль. Но это была блаженная боль. Она готова была терпеть. Она уже все готова была терпеть от него, лишь бы эта пытка наслаждением длилась бесконечно.

— Ты куда меня тащишь, Женька? Женечка, пусти, пусти, дурачок… Я сама пойду. В спальню? Ты хочешь заняться этим в спальне? А ты его не боишься? А если он вернется, а мы с тобой…

Он молча повалил ее на кровать. Заткнул поцелуями смеющийся рот. И она уже ничего не говорила, не возражала, уже не могла смеяться от счастья, не могла называть его «мальчик мой», «дурачок». Все эти «не так», «не надо», «отпусти» умерли одно за другим на ее губах, смятых и искусанных его поцелуями. Лекс не могла уже играть роль той «опытной наставницы», которая пришлась ей так по вкусу в начале.

Она вообще уже ничего не могла диктовать ему, этому Созданию, ни ритма движений, ни чередования поз, ни своих желаний. Остались лишь его желания — неистовые и жадные. Его бьющая через край сила молодого животного, сорвавшегося наконец с цепи, к которой он так долго был прикован. Осталась лишь его власть над ней, абсолютная и безграничная. А ей оставалось лишь покориться его воле, его желаниям, замирая и вскрикивая от наслаждения. Но..

Он приподнялся, замер на мгновение. Лекс смутно видела над собой его лицо, покрытое мелкими бисеринками пота. Оно словно плыло над ней в радужном тумане. Мираж, туман, марево… Это всего лишь сумрак спальни. Сумрак задернутых от полуденного зноя штор.

Он прислушался. Но не к чему-то извне, а слушал что-то внутри себя. Слушал чутко и настороженно. Склонил голову набок, дернул плечом. Лекс хотелось поцеловать это плечо — какие у него мускулы, какие божественные мускулы…

— Ты что, Женечка? Что произошло? — Она попыталась пошевелиться, потянулась к нему, но он не позволил ей, прижимая ее к кровати. Туман мало-помалу рассеивался. Лекс начала видеть его яснее. Да что с ним такое? Что за гримаса на его лице? И почему он так смотрит на нее? Так.., так странно…

— Ты чего, а? Женька, погоди-ка… Давай лучше… Отпусти меня… Отпусти же, мне так неловко, больно. — Лекс попыталась вырваться, но…

Внезапно он накрыл своей ладонью ее лицо, с силой вдавливая ее голову в подушку. Лекс вскрикнула, забилась, но рука его давила все сильнее и сильнее, причиняя ей уже нешуточную боль. Она вырывалась, пыталась закричать, но из ее рта вырывались лишь обрывки просьб, криков, ругательств, жалоб. А потом была вспышка сильной боли — он удалял ее кулаком в живот. Надавил на лицо еще сильнее и… Что-то хрустнуло. Лекс уже визжала от боли, потом кричала в голос, потом скулила, давясь слезами. Она не поняла, что нее сломан нос. Она вообще уже ничего не понимала, Только судорожно билась среди смятых простыней, разбросанных подушек, скомканных одеял, ощущая лишь его власть над собой да муку боли, что становилась все страшнее и страшнее.

Точность — вежливость королей. Катя убедилась, что Белогуров строго придерживается этого правила. Едва она ровно без трех минут, три появилась в назначенном; месте на Большой Дорогомиловской, возле нее тут же затормозила вишневая иномарка с тонированными стеклами. Та самая.

За рулем сидел Белогуров, а на заднем сиденье — какой-то старик, одетый, несмотря на жару, в старый, но еще весьма добротный костюм. К лацкану его пиджака была приколота орденская планка. Прежде чем сесть к ним в машину, Кате очень хотелось оглянуться на угол соседнего дома. Там на выезде из двора под аркой притулилась черная «девятка». Но оглядываться Катя не стала — это лишнее. Никита на своей машине последует за ними. Он сам предложил ей сопровождать ее на эту встречу, после того как закончился их тот, наверное, самый трудный разговор, в котором, однако, уже не было ни слова лжи, недоверия или упрека.