Татьяна Степанова - Прощание с кошмаром

— Очень, очень приятно, — старик в костюме с орденской планкой, представившийся Кате Горским Максимом Платоновичем; был явно озадачен тем, что в качестве «представителя солидного клиента» к ним в машину подсаживается какая-то девица.

Катя чувствовала себя скованно и неспокойно, Снова нахлынула волна страха и прежних сомнений: к чему этот глупый обман? Чего она добивается? Ведь теперь в авантюру втягивается посторонний человек — этот вот старик коллекционер. А он пожилой, порядочный, воевал, наверное, вон сколько медалей-то…

Как ни странно, выручил ее Белогуров. Его вежливо-холодноватое: «Ну, о нашем деле, думаю, поговорим в галерее, когда приедем, обсудим все не торопясь. Екатерина, вещи пока нет. Может быть, вы сначала захотите еще раз взглянуть на те фотографии, по которым…» Катя тут же пылко заверила, что «хочет». Начала врать осторожно, словно ощупью в тумане пробиралась, нащупывая верную дорогу: муж, мол, занят, но если сегодня наметится какая-то определенность, то… Набравшись наглости, выпалила фразу, услышанную некогда от Вадьки: «Вы и сами понимаете, что такие сделки не заключаются в один день без всестороннего обсуждения».

При этом ее замечании старичок заметно оживился и повеселел. Еще не решившись до конца расстаться с дорогим ему экспонатом, он был рад, что его не собираются прямо с первой встречи ставить перед выбором. Познакомиться с возможным покупателем, убедиться, что перед ним «не жулики, не воры, не кидалы», и он был сначала не прочь. Катя отметила, что Вадька в их прошлую встречу с Белогуровым нашел весьма находчивое объяснение этой некоторой обоюдной волокиты и осторожничанью в этой их липовой «сделке века».

Дорогой Белогуров и Горский говорили (мужчины же!) исключительно о политике. Белогуров вяло, апатично, старичок пылко и задушевно. Потом беседа перекинулась на открывающуюся в Пушкинском выставку к столетию музея. Потом речь зашла о лотах какого-то зарубежного аукциона, о котором старичок прочел в последнем номере «Аукцион-дайджест».

Катя начала слушать внимательнее, когда старик упомянул имя Сальватора Дали (тоже, кажется, в связи с каким-то аукционом). Как оказалось, он был рьяным поклонником творчества испанца. Заметил (вроде бы ни к чему совсем), что знаменитые усы Дали — отнюдь не параноидальная причуда, а лишь «отголосок средневековой моды времен Веласкеса, перед которым Дали преклонялся, что вообще-то очень странно…».

— Странно? Почему же? — Катя пыталась вставить и свое словечко в этот туманный треп об искусстве, который поддерживался всеми из одной простой вежливости, потому что молчать незнакомым людям как-то неудобно и невежливо.

— Творчество Веласкеса — упорядоченная гармония. Дали же по своей сути был… Он абсолютно иной! Его собственная гармония основана на дисгармонии. Жесточайшей, яркой, оригинальной.

Катя вопросительно улыбнулась старику, словно изумляясь глубокомысленности сказанного.

— Дали первый почувствовал вселенскую дисгармонию. — Старик, видимо, оседлывал своего любимейшего философского конька. — Его ум — больной ли, гениальный ли, но он первый попытался осмыслить этот наш новообретенный хаос. В мире воцарилась дисгармония. Нарушен мировой порядок вещей. Мое поколение с некоторых пор убеждено, что это действительно так. Но они ошибаются. Мир испортился, но это произошло не десять лет назад, а гораздо-гораздо раньше. Дали ощущал смутные отголоски общей катастрофы. Конец века… Он не дожил до него, но он знал, насколько глубоко он затронет всех нас. Как непоправимо может все измениться, если мы не одумаемся, не опомнимся хотя бы на рубеже тысячелетий, когда до главного остается уже не так много времени… Впрочем, для того, чтобы бороться, Дали слишком алчно любил деньги.

— С чем бороться?

— А разве деньги — это так уж плохо?

Первый вопрос задала Катя — просто так, из вежливости, надо же было как-то реагировать на говорливого старичка. Второй задал Белогуров, тоже вроде бы из вежливости…

— Деньги — это хорошо. Очень хорошо. Я вот работал всю свою жизнь, войну пережил, голод видел. А теперь мне дали нищенскую пенсию. И этого, возможно, скоро не дадут — потому что в доме нашем, как они нам говорят, видите ли, «общий финансовый кризис», однако, — старик кашлянул, — однако в моем возрасте, друзья мои, начинаешь умнеть, понимая, что деньги, даже если их очень-очень много, все равно не всемогущи. Они так, увы, и не смогут возвратить тебе…

— Чего же? — Белогуров обернулся. Вежливо улыбался. Но улыбка была какая-то.., замерзшая, что ли? Катя не находила более точного слова для этой жалкой гримасы, сломавшей линию его губ.

— Юности. Юности, Ваня, не вернут. Самого драгоценного нашего сокровища. — Старик вздохнул:

— Хотя вон Кикабидзе — люблю этого певца, хоть и тоже старик седой стал — поет: «Мои года — мое богатство».

— А-а, конечно, Максим Платонович. Юность — это славная вещь. — Белогуров отвернулся. Снова смотрел только на дорогу. Кате показалось, что он вроде хотел что-то услышать для себя лично, но так и не услышал. Чего же?

Когда они въехали в Гранатовый переулок — тихий и, как всегда, безлюдный, Катя мельком глянула в боковое зеркало, но черной «девятки» не увидела. Они вышли из машины. Белогуров вежливо подал Кате руку, затем заботливо высадил старика.

А черной колосовской «бандитки» все не было. Катя подумала: может, пробки Никиту задержали? Белогуров несколько раз позвонил в дверь галереи, однако никто не открывал. Тогда он полез за ключами.

— Одну минуту, извините, видимо, мой сотрудник куда-то отлучился.

Он наконец справился с замком, распахнул дверь, пропуская их в просторный сумрачный холл. Катя храбро перешагнула порог. Все как в тот раз: кожаная мебель, искусственная декоративная зелень, шкаф-купе, зеркала и эти роскошные фотоплакаты: грозный беломраморный Давид, этот юный убийца, обезглавивший великого Голиафа…

Дверь тихо захлопнулась — точно несокрушимые бронированные ворота. Дом снова стал похож своей неприступностью на банк или пункт обмена валюты. И в ту минуту, когда Катя уже не могла ее видеть, в переулке показалась черная «девятка». Проехала мимо продуктового магазина, мимо галереи — дальше, дальше и остановилась на углу.

Колосов приготовился к терпеливому и долгому ожиданию. Что он хотел узнать? В чем убедиться лично и окончательно? На эти вопросы он не мог ответить. Пока, После того их разговора с Катей он действительно сам предложил ей свою помощь — свое сопровождение на эту встречу, цель которой была для него по-прежнему смутна и неясна.

Он решил сопровождать Катю негласно, потому что… Да потому, что подобный способ проверки, предложенный Катей, в глубине души устраивал его гораздо больше, чем все «отработанные, специфические методы» Николая Свидерко. И хотя его не покидало чувство важности этой встречи, Колосов не чувствовал какой-либо опасности или угрозы.