Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Степан лежал на спине с закрытыми глазами — мне показалось, что он спит. Я выложил яблоки на тумбочку у изголовья, придвинул к кровати табуретку и сел.

Веки Степана вздрогнули, он медленно раскрыл глаза и посмотрел на меня.

— Здравствуй, Степан, — сказал я. — Узнаешь?

Он опустил веки и едва заметно кивнул.

— Как ты? — задал я нелепый, но неизбежный вопрос.

— Как видишь, — голос у него был глухой и хриплый.

Я не знал, о чем еще спрашивать, но Степан сам стал задавать вопросы.

— Сам-то как? Не женился? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Время наше кончилось. Герои не нужны, и ты, выходит, не нужен. Хреновые дела.

Смешно сказать, но меня кольнула обида: думаешь, мне, кроме тебя, не о ком и не о чем рассказать людям? Нет уж, я человек вполне самодостаточный и ни от каких героев не завишу.

— Как ты меня разыскал? Тамарку видел, Вовку видел? Как они?

Я сказал, что виделся с Тамаркой, что Вову не узнать — взрослый мужик, а про больницу узнал от бабы Нины.

Степан удовлетворенно кивнул.

— Она мне теперь вроде матери, баба Нина. Когда Тамарка меня выгнала, я у Зины жил, у сестры, а потом, когда пропал Жирдяй, ушел от нее — боялся, что и меня достанут. На улице спал. Баба Нина меня подобрала. Она меня и сюда свезла.

Я не понял, кого боялся Степан, кто его мог достать, но не стал переспрашивать — чувствовалось, что каждое слово дается ему с трудом. Мы помолчали.

— Ну а сам ты как? — повторил свой вопрос Степан, но по его вялому тону, по потухшему, безразличному взору я понял, что к моим делам и вообще ко мне у него нет ни малейшего интереса.

— Да так все… — сказал я. — Вот в Америку съездил, познакомился в Нью-Йорке с вашим Натаном, с Косым. Косой велел тебе кланяться, если увидимся…

— Косой-босой… — едва слышно прошептал Степан, и на его морщинистом лице внезапно прорезалась слабая улыбка. — Косой-босой подавился колбасой… — Улыбка становилась ярче и шире, прежняя широкая, немного застенчивая улыбка всеобщего любимца, красавца парня Степки Крутых, и вдруг он засиял, приподнялся на локте и заорал, возопил на весь коридор: — Чего же ты молчал? Ты видел Косого?!

«…найди хоть ин дрерд этого мамзера… только спроси: зачем ты так Косого, что тебе сделал Косой?.. спроси и посмотри ему в глаза…»

Я посмотрел ему в глаза, как велел Натан, и столько радости было в этих глазах, что не надо было больше ничего спрашивать.

Видел ли я Косого? Еще как видел. И дома у него был, и в цехе, и в ресторане с ним гулял. Как живет? Неплохо живет Косой в своем Нью-Йорке. Степан слушал меня, широко раскрыв глаза, и задавал вопросы, и переспрашивал, и на запавших щеках под седой щетиной стал пробиваться румянец.

Внезапно появилась медсестра и озабоченно поправила капельницу. Ну как мы сегодня? Молодцом? Ну и славно. Вот нам на сегодня таблеточки. Две примем прямо сейчас и водичкой запьем. Вот так. Две после обеда, две после ужина. И аппетит будет, и будем хорошо кушать, не то что давеча. И мне: вы уж его не утомляйте, не засиживайтесь — слабенький он еще.

Степан отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, а в глазах его застыло радостное нетерпение: не тяни, рассказывай, рассказывай. И я рассказывал.

Потом, когда мне рассказывать было больше нечего, заговорил Степан. О том, как они, Косой и Борька, ссорились и мирились. Как дрались до красной юшки во дворе на Ленинском: Борька всегда был сильнее, но Косой, верткий и злой, как черт, бил по сопатке без промаха. Как, держа друг друга за руки, предлагали капитанам-маткам выбрать: солнце на закате или говно на лопате? Так сговаривались перед игрой в футбол — чтобы команды были равными по силе. А Борька с Косым никогда не могли договориться, кто из них солнце, а кто говно. Из-за этого тоже, случалось, дрались. И вместе с ними во дворе всегда околачивались еще двое — Жирдяй и Сопля, слабаки, которых приходилось защищать. В старших классах они стали неразлучной четверкой.

Степан был прекрасным рассказчиком — я знал это еще по старым временам, с первого интервью, которое у него взял.

Кто хоть немного знаком с журналистским ремеслом, знает, какая это морока подготовить записанное на магнитофон интервью для печати. Интервьюируемые в большинстве своем на удивление косноязычны — причем не только те, кого мы называем простыми людьми, но и известные личности тоже: деятели науки и культуры, директора заводов, чиновники самого высокого полета. Одно дело, слегка подрезав, пустить запись в эфир — устная речь и есть устная речь: легкое эканье и меканье ее даже красит. Но когда все это один к одному напечатано на бумаге, волосы дыбом становятся. И приходится нашему брату, интервьюеру, незаметно, легким прикосновением пера облагораживать речь своих героев, править неграмотно построенные фразы, убирать избыток вульгаризмов, стараясь при этом сохранить речевую индивидуальность, легкую шероховатость, неприглаженность речи.

Со Степаном у меня все было иначе. Он говорил гладко, фразы строил правильно, не злоупотреблял простонародными выражениями. У него была плавная литературная речь — так отвечают на экзамене отличники из отличников. Перенесенное на бумагу, все это казалось немного искусственным и недостоверным. Так что мне приходилось порой решать обратную задачу: чуть-чуть загрублять и опрощать своего Степана, придавать написанным с его слов текстам оттенок разговорности. С годами его речь, сохранив правильность и литературность, обогатилась партийно-канцелярскими оборотами — бдения во всевозможных президиумах не могли не сказаться. Но в компании, за столом Степан оставался превосходным рассказчиком — заслушаешься.

Вот и сейчас я слушал его, и перед моими глазами стояла четверка дворовых пацанов, четверка друзей — водой не разольешь. Основательный, правильный во всех своих поступках крепыш Борька, готовый для друга снять с себя последнюю рубаху. Юркий, скорый на любую шкоду Косой — уже тогда слегка приблатненный, с «фиксой» во рту, в кепчонке-шестиклинке и «перышком» в кармане. Это пара лидеров. И их ведомые: маменькин сынок Жирдяй, большой, задастый, неуклюжий — второй разряд по шахматам, «отлично» по математике и физике, сплошные пропуски на уроках физкультуры; и тощенький заморыш Сопля — многодетная еврейская семья, младшие донашивают обноски старших, но есть неистребимая тяга к общественной работе — звеньевой в пионерском отряде, редактор стенгазеты, староста класса.

Ведущих мне довелось узнать. Как жаль, что жизнь не свела с ведомыми…

— И ты знаешь, что удивительно? — говорил мне Степан, уже заметно уставший, голос слабый, капельки пота на лбу и лысине, но глаза живые, помолодевшие. — Ведь все выбились, людьми стали. Из нашего класса, с нашего двора только мы четверо стали городскими знаменитостями. Ну, обо мне ты сам все знаешь. Жирдяй и Сопля окончили Плехановку в Москве. Жирдяй, пока не сгинул в конце прошлого года, был начальником горпищеторга, сколько секретарей горкома сменилось, а он все на раздаче — скажи, не слабо? А Сопля до самой эмиграции в Израиль ведал всеми кладбищами, тоже человек немаленький. Правда, Косой ему здорово помог, особенно после того, как женился на его сестре…