Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Степан замолчал и прикрыл глаза. Вид у него был хуже некуда.

— Может, мне уйти? — спросил я. — А ты отдохнешь немного.

— Нет, посиди еще, — сказал Степан. — Дай мне попить.

Я взял с тумбочки поилку и подал ему. Степан припал губами к носику и долго жадно пил.

— Вроде бы ни в чем не виноват, а что-то внутри точит, — снова заговорил Степан. — Когда Косого выкинули, Шик на меня наскакивал: я, мол, в горкоме мог словечко замолвить. Херушки! Кто бы стал меня слушать? Да дело тогда так закрутилось, что сам первый не смог бы остановить. А я все равно мучился — вроде бы предал. С тех пор все у меня и покатилось: с завода выгнали, из партии поперли, Тамарка и та… Слушай, будешь с Косым говорить или писать ему, ну скажи, что ни в чем я не виноват, ничего не мог сделать для него. Ну ладно, обосрался, полные штаны были, сподличал, но ведь не предал же, не подставил. Так и скажи ему. Если может, пусть простит. А я ему потом напишу. — Он замолчал и после долгой паузы прошептал уже совсем слабым голосом: — Знаешь что, ты сейчас иди, может, подремлю немного, а то я что-то совсем хреновый стал. Ты еще придешь?

Пообещав Степану вернуться после обеда, я поднялся и пошел по коридору. На широкой площадке перед лестницей я увидел дверь с табличкой «заведующий отделением» и, поколебавшись, постучал.

Доктор Шапиро был внимателен и любезен. Больной Крутых? Ну как же! Здесь, батенька, целый букет: печень, легкие, сердце, общее состояние сосудов; организм на редкость могучий, но страшно ослаблен от злоупотребления алкоголем, неправильного питания, отсутствия должного ухода. Он, знаете ли, впервые, может быть, за пятнадцать лет обратился к врачам, полнейшее бескультурье, полнейшее пренебрежение к собственному здоровью. И знаете ли, был известнейшим в городе человеком, многие его помнят, он лежал у нас в отделении в середине семидесятых с пневмонией. С тех пор сильно опустился, сдал, но ничего угрожающего. Еще неделю-другую подержим и выпишем. Вы кем ему приходитесь? Просто знакомый? Очень хорошо, что навестили его. А то человек совсем заброшен. Вы же знаете, какое питание в больницах. Мне говорили, ему носит передачи какая-то старушка, но ей и самой, наверное, есть нечего, что она ему может принести? А ему фрукты нужны, свежий творог, мед. Очень хорошо, что вспомнили наконец человека. Вот и вчера приходили о нем справиться, передачу принесли. Мы всегда переживаем за одиноких больных, я искренне рад, что у Крутых вроде бы все налаживается.

Спасибо, доктор. Не стоит благодарности, заходите.

И я отправился в гостиницу, намереваясь вернуться к Степану после обеда. Перекусил в буфете и прилег у себя в номере вздремнуть — ночка в обезьяннике давала о себе знать. Но так и не заснул: из головы не шла исповедь Степана. Ну что ж, выходит, задание Натана с честью выполнено. И хорошо, что Степан чист, напишу подробно в Нью-Йорк, потом сами спишутся, созвонятся, глядишь, отойдет Натан, забудет старые обиды, простит. С детства дружили все ж. А Шик? Странно, непонятно вел себя этот тип. Что-то неясное, недоговоренное есть во всей этой истории.

Провалявшись без сна около двух часов, я встал и отправился на рынок. Взял рекомендованный доктором Шапиро рыночный творог, купил баночку меда и пошел к Степану.

Был час посещений, меня беспрепятственно раздели в гардеробе, и, облачившись в белый халат, я поднялся на второй этаж. Прошел по теперь уже людному коридору отделения, миновал клизменую и остановился возле кровати Степана. Кровать была пуста, постель убрана.

Рядом стояла баба Нина с красными глазами.

— Прибрал Бог нашего Степочку, — сказала она и тихонько заплакала.

Среди обрывочных мыслей, которые промелькнули у меня в голове, одна была самой острой и назойливой. В духе крикливого воинствующего атеизма, в котором вырос и прожил всю свою сознательную жизнь, я внезапно осознал: Степана Сидоровича Крутых, не старого и крепкого еще человека, прибрал никакой не Бог, а Аркадий Захарович Шик.

— Ты нашел его? Ты наше… го… ашего…

Голос приплывал издалека, и вслед за ним, догоняя его и искажая, колотя металлическими молоточками по барабанным перепонкам, накатывало эхо. Я силился вспомнить, где слышал этот голос, пытался зацепиться за достигавшие моего сознания клочки слов, но вместе с откатывающейся звуковой волной их смысл уплывал от меня, смешивался с далекими шумами и растворялся в их плеске.

У меня был тяжелый день: все, что делается после смерти человека, легло на мои плечи. Я прозванивался в горком и на шинный, получал справки и выписки, ездил за Тамаркой с Вовой, потом за Зиной, ходил вместе с ними и бабой Ниной в морг.

Где-то ближе к вечеру возник Шик и внес в наши скорбные дела покоробившие бабу Нину суетливость и многословие: ах ты, Господи, какое несчастье, кто бы мог подумать, еще вчера, говорили, вроде бы пошел на поправку, и вот тебе и раз, как спешил жить, так и уйти поспешил, Тамарочка, деточка, ты ни о чем не беспокойся, я все устрою, какое вскрытие, зачем вскрытие, сказано же, острая сердечная недостаточность, при такой жизни, при таком изношенном организме достаточно небольшого толчка, вот встретился со старым знакомым, переволновался, много ли надо… Он говорил, говорил, обнимал поочередно Тамару, Вову и Зинаиду, бегал к телефону, возвращался и, наконец, исчез столь же стремительно, как и появился.

Я развез по домам Тамару с Вовой, Зинаиду и бабу Нину, и, когда заполночь вернулся в гостиницу, меня шатало от усталости.

Люда, надо отдать ей должное, проявила неожиданную для меня деликатность: не лезла с расспросами, а молча расстелила постель и оставила меня в спальне одного. Но заснуть я не мог — лежал и думал.

Степан никогда не был мне близким человеком. Не случись всей этой истории с Натаном, моей поездки по его поручению в Энск, всколыхнувшей давно забытое, нелепых поисков Степана, которые неожиданно увенчались успехом, а потом его гибелью, не будь всего этого, неожиданная смерть моего героя вряд ли подействовала на меня столь сильно. Узнай я в Москве о его внезапной и преждевременной кончине, наверное, опечалился бы и прокрутил в голове банальнейшую из банальных истин о бренности всего земного и дал бы приличествующую случаю телеграмму. Но вышло-то по-другому. Я искал Степана всего-то три дня, но в это время он стал мне ближе, чем за годы прежнего с ним знакомства; за пару часов у его больничной койки я узнал о нем больше, чем вместилось во все мои слюнявые очерки. И за эти три дня плюс два часа он стал мне близким человеком — наверное, потому, что впервые по-настоящему предстал передо мною не в бронзе, а во плоти. Я нашел его и тут же потерял. Догадывался, знал о нависшей над ним опасности, но не успел прикрыть, опоздал, всего на сутки опоздал. Не уберег.