Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Без часов я не мог определить, сколько времени просидел так, прислушиваясь к голосам в дежурке и бормотанию окровавленного сокамерника. Менты приходили и уходили, смеялись, орали на кого-то. Все-таки, наверное, прошел час, когда дверь с лязгом распахнулась и в обезьянник втолкнули пьяную распатланную бабу. Она поелозила по помосту в поисках удобного места, улеглась рядом с храпящим и, негромко поматерившись, уснула.

Я тоже решил попытаться уснуть. Положив под голову куртку, я растянулся на помосте у другой стены и закрыл глаза. Но тут же услышал истошный вопль и вскочил. Черноволосый сокамерник остервенело дергал решетку и орал:

— Суки, падлы! Кровью моей умоетесь, менты позорные!

Несколько минут на его крик никто не обращал внимания. Потом я услышал за решеткой ленивый голос:

— Совсем достал. Ну-ка, ребята, сделайте ему ласточку.

Лежа в своем углу, я видел, как в камеру вошли трое и стали умело вязать черноволосого: сначала стянули запястья, потом стреножили и, наконец, стянули руки и ноги сзади. Какое-то время он еще орал «суки, падлы!», но постепенно стал стихать и теперь лежал на боку, хрипя и размазывая кровь по помосту.

Я снова закрыл глаза, но сон никак не приходил.

Много написано о том, что думают по ночам узники. О доме, о семье, о свободе, о сроке, который осталось досидеть. Меня же просто разбирала досада, что в необременительной поездке я умудрился вляпаться в непонятную и противную историю. Конечно, утром все выяснится и меня отпустят, но все равно досадно: мог бы сейчас лежать в мягкой постели и дрыхнуть, от души потискав аппетитную Людочку. Пришедшая в голову приятная мысль о том, что она никуда от меня не денется и скоро наступит утро, а вместе с ним и свобода, немного утешила, и я задремал.

Проснулся я от холода. С закрытыми глазами вытащил из-под головы куртку и укрылся. Кто-то деликатно потряс меня за плечо.

— Слышь, браток, это с тобой мы давеча на троих брали? — голос был сиплый, но добродушный.

Я открыл глаза, увидел склонившуюся надо мной лохматую голову и признал своего собутыльника с Болотной. Это он, не иначе, храпел под тряпьем, когда меня бросили в узилище-обезьянник. Теперь не доставало только третьего — интеллигента из Челябинска.

— За что замели-то? — участливо спросил детина.

Я неопределенно пожал плечами.

— Слышь, ты все какого-то Степана с шинного спрашивал. Ты, может, чего перепутал? Тут ходит один, Борькой его кличут. Тоже, говорили, на шинном работал. Живет аккурат за ларьком, в парадной, где собсес. Ему бабка угол в подвале сдает.

Борька это Брохес, а Брохес это тохес, а тохес это жопа, а жопа это Степа — пронеслось у меня в голове.

В восемь пятнадцать я был выпущен из обезьянника.

Сделал это самолично дежурный капитан, не ночной, а только что его сменивший, подтянутый и гладко выбритый. Он извинился за недоразумение: в городе тьма приезжих, обстановка криминогенная, людей катастрофически не хватает, люди недосыпают, падают от усталости, это, конечно, их не оправдывает, приношу свои извинения, но, сами понимаете, лучше перебдеть, чем недобдеть. Я не стал спорить и согласился, что перебдеть лучше, и за это получил свои личные вещи и документы, а главное, брючный ремень — последнее дело, когда падают штаны. Капитан предложил доставить меня в гостиницу на «раковой шейке». Я отказался, вышел на улицу и сел в трамвай.

В восемь сорок пять я был на Болотной.

Обогнув пивной ларек, я вошел во двор и увидел сиротливую группу пенсионеров, скучившихся возле парадной с гербовой вывеской «Городской отдел социального обеспечения».

При ближайшем рассмотрении старички и старушки оказались не такими уж сиротливыми, а, напротив, довольно бойкими, даже агрессивными. Когда я попытался пробиться к двери, они решительно преградили мне дорогу: тут живая очередь, а вообще люди пишутся с вечера, тебя же, милок, не видели и знать не знаем, стоять небось не хочется, вам, молодым, вечно невтерпеж. Я стал объяснять, что в собес-шмобес мне без надобности, сами видите, возраста я не пенсионного, а иду навестить бабушку в подвале. Наконец мои уговоры возымели действие: очередь, недоверчиво постукивая клюками, расступилась, и я был допущен в подъезд.

По узкой лестничке с крутыми бетонными ступеньками я спустился в заваленный метлами и лопатами подвал и постучал в низкую дверь, на которой мелом было выведено: «Дворник». Дверь отворила высокая седая женщина в стеганой безрукавке и валенках.

— Тебе чего, сынок? — приветливо спросила она.

Представившись, я сказал, что в Энске проездом и разыскиваю своего старинного друга Степана Сидоровича Крутых.

— Как же, как же, живет у меня Степочка, живет, голубчик, — обрадовалась женщина. — Ты, сынок, проходи, холоду не напускай, мерзну я тут.

Я вошел в довольно просторную дворницкую. Над сундуком около двери висели две телогрейки, негнущийся брезентовый плащ и черное мужское пальто. Справа от входа — газовая плита с зажженными конфорками и деревянный шкафчик с посудой. Маленькое, забранное решеткой оконце под потолком выходило в приямок на добрый метр ниже уровня земли, так что почти не пропускало света, и комната была тускло освещена лампочкой под свисающим с низких бетонных сводов оранжевым абажуром. Посреди комнаты стоял застланный клеенкой большой обеденный стол, у стены под вытертым ковриком — узкий диванчик. Возле другой стены свисающая с потолка ситцевая занавеска выгораживала еще одно спальное место — видна была высокая панцирная кровать с никелированными шариками на спинках, пестрое лоскутное одеяло, пирамида подушек в цветастых наволочках. В общем, в смысле планировки жилого пространства это была типичная нью-йоркская студия.

— Ну вот, здесь твой Степочка и живет, — сказала женщина, показывая жилистой рукой на занавеску. — Сейчас чайник поставлю, чайку попьем.

— А где же он? — спросил я. — Скоро вернется?

— Не знаю, сынок, не знаю. Доктор говорит, пролежит еще недельки две, пока поправится. В больничке он. Совсем слабый был, когда его свезла. Все, говорит, теперь уж не выкарабкаться, ты, говорит, все мои пожитки, баба Нина, это я, значит, себе оставь. А какие у него, сынок, пожитки, сам знаешь.

— Что с ним?

— А Бог его знает. Сама-то, Бог миловал, с измальства ничем не болела, тьфу-тьфу. А Степочка молодой, как ты, да весь хворый. Доктор говорит, печенка, пил, значит, много. Так все ж мужики пьют. И ничего им. А он, сердешный, и пить-то толком не может. Утром полстаканчика красненького — и готов. Его мужики что ни день через окошко кличут: Борька, Борька… Они его Борькой зовут. Вот намедни трое заходили, спрашивали Степочку — серьезные мужчины, строгие, я их прежде не видала. Где, бабка, твой постоялец, спрашивают. А какой он мне постоялец, он мне вроде бы теперь заместо сына. Ну, я сказала им, мужчинам, значит, что Степочка в больничке лежит, так обещали навестить. Вот как. Вон и ты его не забыл. Все любят его, сердешного. Бутылку без него не разопьют. А он выйдет с ними, с мужиками, к ларьку, глотнет чего там, его и выташнивает. Хворый он…