Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

Говоря, он по одному выкладывал из своей сумки мотки тонких проводов в разноцветной изоляции и какие-то мелкие непонятные предметы, о назначении и принципе работы которых Фархад мог только догадываться, да и то очень смутно. Татарин оглянулся в сторону гостиной, откуда доносился приглушенный голос телевизионного диктора, и на его круглом лице опять возникло столь ненавистное Макшарипу блудливое выражение.

— Она твоя сестра по вере, — напомнил дагестанец, в строгом, установленном раз и навсегда порядке раскладывая перед собой необходимые материалы и инструменты. Он затушил в пепельнице тлеющий окурок самокрутки и переставил ее со стола на подоконник. — И то, что она завтра умрет, не дает тебе права поступать с ней бесчестно. Аллаху это не понравится, и он тебя покарает. Но еще раньше тебя покараю я, потому что она — моя землячка, а у нас не принято давать в обиду своих женщин. Не смотри туда, смотри сюда. Садись и наблюдай за тем, что я буду делать. Это не так приятно, как то, о чем ты сейчас думаешь, зато куда более полезно. Когда-нибудь это умение тебе пригодится. Меня учил сам Хаттаб, правой рукой которого называет себя уважаемый Саламбек. Не знаю, известно ли об этом уважаемому Саламбеку, но у Хаттаба не было правой руки, он потерял ее давным-давно… Может быть, отделившись от тела Черного Араба, она выросла, отпустила бороду и назвалась Саламбеком Юнусовым? Наверное, так и есть, потому что больше этому Саламбеку просто неоткуда было взяться…

— Много ты понимаешь, — без особенной уверенности огрызнулся Фархад, нехотя присаживаясь на табурет.

Речи напарника казались ему непозволительными и провокационными, но он и сам минуту назад наговорил лишнего, посвятив дагестанца в свои планы, явно шедшие вразрез с планами уважаемого Саламбека. Кроме того, ему уже начал чудиться в словах Макшарипа некоторый резон. Так бывает всегда, когда подчиненный начинает по-своему интерпретировать приказы, водя начальство за нос. Водить за нос можно только того, кого не уважаешь и считаешь глупее себя; заняв эту сомнительную позицию, человек поневоле ищет у окружающих поддержки и одобрения, с радостью принимая на веру любую гадость, сказанную о водимом за нос начальнике.

— А что, — спросил он, чтобы задобрить Макшарипа, — ты правда знавал Хаттаба?

— Не близко, — признался дагестанец. — Он примерно полторы недели вел в нашей группе занятия по подрывному делу. Однажды он даже пожал мне руку, клянусь. Мне приятно об этом вспоминать, потому что он был великий воин и отличный подрывник…

— А рука? — напомнил Фархад.

— Ну, что — рука?.. Думаешь, потерять руку, возясь с детонатором, может только растяпа и неумеха? Тут не все зависит от человека, заводские детали иногда оказываются бракованными, знаешь ли…

Татарин испуганно отшатнулся от стола. Макшарип засмеялся, не прерывая работы.

— Погоди, еще рано. Я скажу, когда придет время бояться… Да, Хаттаб был подрывник милостью самого Аллаха, он многому нас научил за те несчастные полторы недели, что мы провели вместе. Когда-нибудь я покажу тебе, как сделать осколочную бомбу из пустой консервной жестянки, стеклянной банки и химикатов, которые можно найти почти на любой кухне…

Его темные, заскорузлые пальцы с обломанными, обведенными траурной каймой грязи ногтями касались неуклюжими и малоподвижными, как узловатые корни старого дерева, но, глядя, как эти толстые пальцы с неожиданной ловкостью безошибочно соединяют в одно смертоносное целое разрозненные мелкие детали, Фархад невольно залюбовался. Не переставая монотонно рассказывать о Хаттабе, Басаеве и других легендарных людях, под началом которых ему довелось воевать, Макшарип что-то наматывал, свинчивал, припаивал и отпаивал. От его паяльника поднимался синеватый, пахнущий канифолью дымок; за окном становилось все темнее, последние отблески догоревшего заката уже ушли с западного горизонта, в темноте сверкали россыпи освещенных окон. Воображение рисовало заслушавшемуся Фархаду сцены героического прошлого, а при упоминании о суммах, которые Макшарип некогда получал за участие в боевых операциях и отправлял родным в Дагестан, у молодого татарина перехватывало дух. Он жалел, что поздно родился и не успел по-настоящему повоевать за ислам, и надеялся, что былые славные времена вернутся раньше, чем он состарится, одряхлеет и умрет. Правда, его немного смущало то обстоятельство, что на войне не только одерживают славные победы и лопатой гребут премиальные, но и погибают. Однако, когда мечтаешь о богатстве и славе, на такие мелочи, как перспектива быть разорванным на куски шальным снарядом, легко закрыть глаза. Смерть, увечья и лишения не имеют значения, пока мечты остаются мечтами; Фархад знал, что действительность груба и неприглядна, но предавался мечтам с почти детским удовольствием.

Помимо воинской славы и богатства, Фархад Назмутдинов мечтал о сидевшей в соседней комнате девушке. Он уже сто раз во всех волнующих подробностях представил себе, как это могло бы быть, и теперь, когда от верной смерти девчонку отделяло чуть больше двенадцати часов, был полон решимости во что бы то ни стало получить свое.

Это представлялось не особенно сложным — проще, по крайней мере, чем стяжать богатство и славу на полях сражений, про которые еще неизвестно, состоятся они или нет. Дагестанец, так рьяно защищающий честь землячки, по ночам спит, как убитый, и странно, что эта старая сука, что живет этажом ниже, не просыпается от его храпа и не барабанит своей клюкой по трубам. А если в его вечерний чай добавить капельку той дряни, что хранится в холодильнике, девчонку можно будет насиловать всю ночь напролет прямо на нем. А утром, проснувшись, ни тот, ни другая ничего не вспомнят, и все угрозы дагестанца, таким образом, превратятся в пустое сотрясение воздуха…

Приняв решение, татарин заставил себя сосредоточиться на том, что делал Макшарип, чтобы овладевшее им возбуждение не стало заметно со стороны. Это ему хоть и не сразу, но удалось, и он стал, мало что понимая, наблюдать за процессом сборки устройства для дистанционного подрыва с той же бессмысленной, бесцельной сосредоточенностью, с какой изнывающая от безделья комнатная собачка следит за мелькающими в воздухе руками занятой шитьем хозяйки.

— Странные дела творятся в этом мире, — впустив Федора Филипповича в квартиру и заперев за ним дверь, сообщил Глеб Сиверов. — Происходят странные события, в воздухе витают странные, непривычные запахи — то пива, то коньяка… Что-то вы, товарищ генерал, зачастили, совсем себя не бережете!

— Себя понюхай, — отринув предложенный подчиненным витиеватый стиль, коротко и не слишком любезно посоветовал генерал.