Владимир Першанин - Мы умрем в один день

Один из убитых, рыжеусый парень в захлюстанном длиннополом пальто, лежал поперек выбитых грузовых ворот. По-детски приоткрытый рот обнажал полоску белых, испачканных кровью зубов.

— Совсем мальчишка, — проговорил Башлыков, — лет восемнадцать. Паршивое дело, когда отцы дольше своих детей живут… Непорядок в природе.

Иван Михайлович, наверное, опять подумал о своем сыне. Он погиб уже после того, как из Новороссийска ушел последний пароход с белыми. Его убили во время патрулирования, когда вместе с другими красноармейцами он пытался задержать переодетого белогвардейца. Так написал Ивану Михайловичу земляк. Вот сволочь, ведь им же всем гарантировали жизнь!

О массовых расстрелах сдавшихся белых офицеров в Крыму, конечно, никто из нас тогда не знал.

Ремонтировать ворота и двери решили попозже — все были слишком замотаны. Очень хотелось пить. Выход из положения нашел Борис. Единственную имевшуюся фляжку привязали к длинной бечевке и, утяжелив болтом, стали забрасывать в речку. С левого берега ударили несколько выстрелов, но занятие свое мы не прекращали, пока все не напились.

На обломке широкой доски Люба разложила остатки провизии: три вареные картофелины, узелок с солью и горбушку хлеба. Башлыков извлек из полевой сумки луковицу и водрузил ее в центре.

Остальные тоже стали добросовестно шарить в карманах, но съестного больше не оказалось. Коврига хлеба и несколько печеных яиц, подаренные нам на дорогу председателем сельсовета, остались под сиденьем в машине.

— Все, что ли? — бодро крикнул Саня. — Ну, тогда расступись, народ!

Он развязал свой плотно набитый вещмешок и, перевернув его над доской, резко встряхнул.

Посыпались какие-то тряпки, свертки, мешочки. Бряцая, откатился в сторону мятый закопченный котелок.

— Портянки ни к чему, — бормотал Хохленок, запихивая часть вещей обратно, — компас тоже не нужен, а это очень даже пригодится.

Саня торжествующе оглядел нас и хлопнул ладонью по тугому полотняному мешочку.

— Мука, и вот сала немножко. Распоряжайся, Любаша!

Неожиданно повисшее молчание заставило Хохленка завертеть головой. Стало так тихо, что до нас донеслись даже отдельные слова, которыми перебрасывались бандиты. Я, удивленный молчанием остальных, кивнул на мешочек.

— Затирухи можно сварить. Я раньше…

— Откуда взял? — тихо спросила Люба.

Гася улыбку, Хохленок растерянно моргнул.

— Обменял.

— У кого?

Тонкий палец нашего любимого боевого секретаря гневно уставился в сторону бруска сала, завернутого в обрывок цветастой тряпки. Хорошее сало. Не толстое, с мясной прожилкой, как раз такое мне больше всего и нравится. Я малодушно сглотнул слюну.

— Кулаки угостили? Мука небось пшеничная?

— Пшеничная, — машинально подтвердил Саня, и, вскочив, торопливо заговорил: — Вы не подумайте, ребята. Я сменял. Муку, значит, на напильник, а сало — за петли дверные и шурупы, — он показал пальцем, какие были шурупы, — от отца остались, а я…

— У кого сменял? — перебил его Башлыков.

— Семья большая, — продолжал объяснять упавшим голосом Хохленок, — мать, двое братишек, сестра… Сестренка болеет. Сердце разрывается на нее глядеть. Ну я и решил… У одного середнячка железяки, значит, на харчи поменял. А к кулакам я и близко не подходил, ей-богу!

Сложив пальцы щепоткой, он понес было их ко лбу, но вовремя опомнился и почесал переносицу.

— Бога вспомнил, — недобро усмехнулась Люба, — а про то, что ты комсомолец, забыл? Поехали выполнять важное задание, а у Василенко на уме, как бы железки повыгоднее сбыть!

— Нехорошо получается, — подал голос Борис, — не по-комсомольски.

— Ты слышал про Булаткина? — спросила Люба. — Он работал у нас в укоме. Мы исключили его из комсомола за то, что он, выехав в село, поужинал и остался ночевать у кулака. И правильно, я считаю, исключили. Его послали политику Советской власти разъяснять, а он у злейших врагов революции пышки с каймаком трескает! В общем, предлагаю, — она рубит маленьким кулачком воздух, — провести открытое комсомольское собрание и принципиально решить вопрос, достоин ли такой, как Василенко, быть в рядах комсомола.

Уничтожающий взгляд в сторону Сани. Тот сидит, съежившись, с красными ушами.

— Он же не хотел, — неуверенно бормочу я, — у него сестренка маленькая болеет, я сам видел. А братишки…

— Поддерживаешь, значит? — Васильковые глаза секретаря обжигают меня своей непримиримостью. Красивые у Любы глаза.

— Да нет, — пожимаю я плечами. — Зря он, конечно…

— Кто за собрание?

Люба поднимает руку, за ней Борис. Последним, отводя взгляд от Хохленка, я.

— Отставить собрание, — негромко говорит Башлыков и разворачивает сало.

Я чувствую, как рот наполняется голодной слюной, и снова непроизвольно сглатываю. Увесистый шматок. Фунта полтора, не меньше, и шкурка копченая.

— Поступок Василенко я не одобряю. В барахольщиков превращаться — последнее дело. Когда вернемся, обсудим его поведение. Но не сейчас. Положение в семье у него действительно тяжелое, и наша вина, что мы порой забываем о людях. Решим так: сало и муку пускаем в общий котел, взаимообразно, конечно, когда вернемся — отдадим. А ты, Федя, готовь свою знаменитую затируху! Борис — наблюдать за окнами, остальные отдыхать!

— Не понимаю, — передергивает плечами Люба, — вы член партии и допускаете такую снисходительность к мелкобуржуазным выходкам. Я кулацкие продукты есть отказываюсь!

И, фыркнув, идет в другую половину.

— Я тоже, — поднимается со своего места Борис и скрывается вслед за нашим непримиримым секретарем.

Опять они вдвоем. Я тяжело вздыхаю и взвешиваю на вытянутой руке тяжелый мешочек. По крайней мере, от голода не пропадем.

В то время я бы, наверное, плюнул в морду тому, кто мне перечислил бы меню кремлевской столовой голодного двадцать первого года. Я увидел его по телевизору в девяносто первом. Перечисление деликатесов не заставило меня возмутиться. За прожитую жизнь я многое понял, чтобы не рваться назад, к всеобщему равенству. Но тогда, в ту весну, я бы не поверил, что наши вожди не голодают и не терпят те же лишения, что и мы.

Поэтому так непримиримо отнеслась к Хохленку Люба Абрамцева.

Днем нас почти не тревожили. Бандиты развели кое-где костры, и наверное, готовили еду. Москвин, Саня и Люба спали. Иван Михайлович и Борис тихо разговаривали с Прямухиным. Я лежал и вполглаза наблюдал за ними, пытаясь уловить, о чем идет речь. Подполковник сидел со связанными за спиной руками и ловко перекатывал во рту дымящуюся самокрутку. Раза два он даже засмеялся, откидывая назад тяжелую лобастую голову. Башлыков с Кедричем тоже смеялись. Если бы не связанные руки, можно было подумать, что беседуют друзья.