Игорь Шинкаренко - Мистерия в парижском омнибусе

Аврора не заставила себя просить дважды. Она знала, что все равно добилась бы своей цели, поэтому её горничная все это время ожидала свою хозяйку, чтобы немедленно помочь ей одеться.

Отец баловал её и привык ей уступать, и к тому же он пребывал в хорошем настроении с тех пор, как господин Бланшелен ему сообщил о смерти Бьянки Романо, поэтому он и принял благоприятное для дочери решение навестить месье Амьена.

Дюбуа только дал указание своему дворецкому, чтобы в случае появления в его доме нотариуса тот разместил бы его в салоне и заставил ждать возвращения месье Дюбуа, одновременно отправив слугу к художнику, чтобы предупредить о прибытии этого значительного и долгожданного персонажа.

Десять минут спустя месье Дюбуа и его дочь уже направлялись пешком, рука об руку, к пляс Пигаль.

После посещения спектакля «Рыцари в тумане» Поль Амьен жил как отшельник, вернувшись к своей основной профессии и призванию художника, опаздывающего к выполнению своей главной на сегодняшний день цели, завершению картины, которую ему необходимо было в ближайшие дни отправить на суд строгих экзаменаторов, дабы не пропустить открытие Салона.

В первый день Полю приходилось довольно тяжело. Он был твёрд в осуществлении своего намерения упорно трудиться, но воспоминания об охоте на криминальную парочку не выходили у него из головы. Он упрекал себя в нерасторопности, неумении… глупости… вспоминая, как ловко они обвели его вокруг пальца, и твердил себе, что если только ему вновь представится такой случай разыскать их, он уже не совершит такой глупой ошибки.

Также он намного больше, чем это требовалось для завершения его картины, думал о мадемуазель Дюбуа и, когда Поль садился перед своим мольбертом, изображение прекрасной Авроры, усиленное воображением влюблённого художника, частенько помещалось между его глазами и холстом.

Но вся эта, по большому счёту, земная накипь человеческой страсти была бесследно смыта в голове большого художника уже к концу первого сеанса, и начиная со второго страсть к искусству снова одержала верх. Воспоминания о погоне в фиакре стёрлись, призраки пропали, и он не думал больше ни о чем другом, кроме как о шедевре, который вырисовывался из под его кисти.

Момент был выбран удачно, чтобы завершить его.

Месье Дюбуа, отдавая дань трауру, не мог в течение некоторого времени осуществить свои планы и нанести визит в его мастерскую, и когда он это сделает, было довольно неясно, ведь Поль даже не получил от него никакого, хоть короткого известия.

Амьен довольствовался тем, что отправил отцу прекрасной Авроры свою карту, и был теперь спокоен, что Дюбуа его не побеспокоит и не помешает работе над картиной.

И, к тому же, на его счастье, Верро также больше не заглядывал к своему другу… Верро, который раньше, казалось, проводил всю свою жизнь в его мастерской, куря нескончаемые трубки… Верро просто бесследно испарился.

Амьен совершенно не тревожился о его судьбе. Он решил, что этот фантазёр разбил свой походный бивуак в Гранд Боке или в другом хлебосольном кабулё, если только не развлекался тем, что играл в полицейского, гоняясь за авторами преступления в омнибусе.

Амьен знал, что Верро неизбежно возвратится, как осень и зима, когда решит, что у него появились новости… или просто, когда его кредит пивной будет исчерпан, и на его честное слово ему уже нигде не будут наливать.

Но Поль не только не сожалел о его отсутствии, а был даже несказанно этому рад, так как Верро был невыносимым компаньоном для трудолюбивого художника.

Верро, пребывая в его мастерской, непрерывно двигался, все хватал руками и безостановочно болтал. Он бросался по любому поводу своими невероятными теориями, приправленные экстравагантными парадоксами, которые могли вывести из себя самого терпеливого человека, и не было никакого средства заставить его замолчать.

С тех пор, как этот буйный бездельник избавил Амьена от своего присутствия и своей критики, работа над картиной продвигалась в два раза быстрее.

Пия позировала ему теперь каждый день по пять часов. Она приходила до полудня и уходила только с наступлением темноты.

И она позировала с образцовой усидчивостью и настойчивостью. Никакого движение, ни одного слова. Пия не просила перерыва, не требовала отдыха. Амьену даже требовалось её просить, чтобы она согласилась встать со своей скамеечки, чтобы Поль мог её немного развлечь после утомительной неподвижности.

Прежде она была менее спокойна, и всегда пользовалась перерывами в сеансе, чтобы отогреть свои ноги и немного поболтать языком.

Пия получала огромное удовольствие от посещения мастерской Амьена, и обязательно совершала прогулки вдоль стен его ателье, поднимая ткань, прикрывающую прислонённые к стенам картины, и издавая радостные возгласы, когда она узнавала модель, которая была изображена на холсте, находя неожиданные аналогии, задавая умные вопросы, и щебеча, как птичка.

Но её радость понемногу погасла, и уже несколько дней бедный ребёнок, казалось, полностью изменил характер. Амьен не узнавал прежнюю Пию.

Она больше не щебетала и не порхала по комнатам. Сойдя с неудобного помоста в перерыве сеанса, Пия сидела грустно в углу на низенькой скамеечке, молчаливо и неподвижно, положив подбородок на колени.

Амьена поначалу не слишком беспокоило это изменение в поведении Пии, но на третий день он заметил, что у нее красные от слез глаза, и справился о причине её печали.

Девушка ответила, что ей очень жалко Улисса, о трагическом конце которого он только что ей рассказал, но Амьен категорически отказался поверить, что она оплакивала несчастного ангорца, убитого Верро.

Но так как у Поля совершенно не было времени отвлекаться на девичьи слезы, он не стал заниматься выяснением истинных причин её плохого настроения, обещая себе основательно расспросить девушку после того, как закончит картину.

К несчастью, на пятом сеансе после смерти кошки Поль был вынужден признать, что Пия перестала держать требуемую позу, и требовалось ей об этом сказать.

—

Малышка, — вздохнул он, пристально смотря на нее, — это уже совсем не то, чего я хочу от тебя. Ты сейчас изображаешь из себя кого угодно-Деву Марию в гробнице или Мадлен в пустыне, но никак не пастушку из Субиако. Послушай, моё дитя! Когда ты пасёшь там коз, у тебя не должно быть на лице этого похоронного выражения лица, которое ты сейчас нацепила на себя.

—

В Субиако, — сказала девушка так тихо, что её слова можно было едва расслышать, — меня никто не наказывал, и мне никогда не было больно.

—

И кто же это тебя наказывает здесь? — воскликнул Амьен. — Или у тебя сердечная боль?