Виктор Доценко - Кровь за кровь

— Оценил? — переспросила Ванда. — Папа считает, что вершители судеб чеканят людей как монеты, сами назначая им цену. Все остальные вынуждены принимать людей не по истинной их стоимости, а по назначенной вершителями.

— Ну, это не его мысли, — успокаивающе произнес Сергей. — Об этом говорил еще Ларошфуко, но это было возможно только при строе угнетенных и власть имущих, но не при справедливом строе всеобщего равенства и братства…

— Сейчас вы, кажется, Маркса цитировать начнете, — уныло произнесла Ванда и вдруг предложила: — Давайте лучше чай пить! — Не дожидаясь его согласия, она стала разливать кипяток по чашкам. Потом Тряхнула головой, словно отгоняя непрошеные мысли, и начала говорить с несколько деланным оживлением, постепенно увлекшим ее самое: — Вы знаете, Сережа, мой отец — удивительное существо. Практически я выросла без матери, и он для меня все, но сейчас я о другом хочу сказать. Он умен, проницателен и одновременно невероятно азартен. Временами меня это даже пугает. Кажется, что он играет в какую-то новую игру под названием — «жизнь»…

Сергей с интересом взглянул на нее: странный у них разговор идет сегодня. У него создалось впечатление, что она, вызывая на откровенность, хочет узнать, как он относится к Яну Марковичу. Да что это с ним сегодня? Перед ним сидит симпатичная молоденькая девушка, разговорившаяся оттого, что, наконец, появился человек, способный ее спокойно слушать, а ему сразу мерещится черт знает что. Нет, вряд ли эта девушка столь коварна… А вот Ян Маркович… Собственно, что Ян Маркович? Ощущения остаются ощущениями! Как сказал комиссар, нужны факты… Факты… Какие могут быть факты? Они встречаются в основном только за столом, где, по обыкновению, царит глава дома. Панков уже привык, что Ян Маркович любит решать мировые проблемы, хотя иногда его это раздражало. Сегодня удивляло, что временами дружелюбнейший Ян Маркович вызывает у него глубокую неприязнь… Отчего это происходит? От первого впечатления, вызвавшего бурный осадок в душе, или постепенного накопления этого осадка в процессе общения?.. Его размышления были прерваны самым неожиданным способом: Ванда, доливая чай в его чашку, как бы случайно прикоснулась к его руке, и Сергей вздрогнул, словно от электрического разряда.

С этой минуты для них исчезло ощущение времени: казалось, они пробыли вдвоем вечность. Но это было только ощущение: Сергей, с его пристрастием все замечать и быть точным в любом вопросе, явственно припомнил, что часы пробили десять, когда к ним присоединился Лановский, а это означало, что с Вандой они провели даже меньше часа…

Они говорили, как старинные, долго друг друга не видевшие близкие знакомые. Снова вспоминали столичную жизнь, постановки Станиславского, литературу…

Сергея снова неприятно поразил Ян Маркович, точнее его взгляд, когда он вошел в гостиную: тяжелый, подозрительный, явно оценивающий обстановку. Впрочем, спустя мгновение его лицо приняло обычное благодушное выражение, и Панков упрекнул себя в излишней мнительности, отгоняя прочь свою интуицию, как приставшую бездомную собаку.

Разговор протекал ровно, легко, напоминая железнодорожный состав, идущий под гору, когда можно не только сбавить пары, но и вообще отключить двигатель. И вдруг интуиция, которую Сергей, казалось, прогнал прочь, снова подскочила к нему и крепко обхватила своими сильными руками, как любимая мать, желающая удержать свое дитятко рядом, первой ощутив приближение опасности и беды.

— Как же вы неосторожны, дорогой Сережа, — ласково вдруг проговорил Ян Маркович. — Неужели вы не знаете, что толпа — это стихия! А со стихией шутки плохи. Я имею в виду рынок…

«Вот и переоделся, — подумал Сергей. — Странно, я как будто никак не выдал себя там, на барахолке…»

— Не удивляйтесь, Сережа, в таком городишке, как наш, люди поневоле живут чужими новостями, — ответил Лановский, словно приподняв тяжелую занавесь, за которой прятались мысли Панкова.

«Как всегда, все объяснил и ничего не сказал». — Сергей усмехнулся про себя, но ничего не сказал вслух.

Некоторое время все усиленно занимались чаем, будто испытывая сильную жажду, напавшую одновременно на всех разом.

— А уж если говорить о слухах, — продолжил Ян Маркович свою мысль, — то должен вам заметить, что в городке i жалеют бедного старичка, и, даже признаться, в этом есть свой резон: власть должна карать истинных своих врагов, а не пугать заблудших овечек.

— Вы полагаете, что балаганщик — заблудшая овечка? — осторожно спросил Панков.

— А вы предпочитаете видеть в нем Бог весть кого? — с некоторой раздражительностью сказал Лановский и взглянул прямо в глаза Сергею. — Впрочем, узнать истинное лицо человека так трудно… — Он снова перешел на спокойный тон. — Каждый старается надеть на себя личину, чтобы его приняли таким, каким он хочет казаться, а не таким, каков тот есть на самом деле. Все общество и состоит из одних только личин…

«Оказывается, любезнейший Ян Маркович, Ларошфуко действительно является вашим любимым автором», — подумал Сергей.

— …Есть, правда, единицы, которым эти маски ни к чему, — продолжал меж тем хозяин дома. — И они, поднимаясь над толпой, должны всегда оставаться сами собой…

— И быть вершителями судеб? — съязвил Панков.

— Вот именно, Сережа, вот именно: вершителями! — воскликнул Ян Маркович, выразительно взглянув на дочь.

Смущенно улыбнувшись, Ванда опустила глаза.

— Благодаря им, и только им, — Лановский перешел на пафос, — возможно движение вперед колеса истории.

— Но это «колесо» может переехать многие судьбы, раздавить их, — заметил Сергей.

— Стоит ли обращать внимание на неизбежные жертвы истории? — отмахнулся тот. — Вершителям не нужно терять время на исследование таких запланированных издержек.

— «Что дозволено Юпитеру — не дозволено быку!» Так, что ли? — Сергей покачал головой.

— Конечно! В бессмертии помнят только победителей и королей! Кто помнит о раздавленных жертвах? Их забывают на другой день, и только сильных мира сего боятся и уважают!..

— Полагаю, что боятся и уважают их только при жизни. Ведь это же самое «колесико» может раздавить и вершителей! И вот тогда…

Истлевшим Цезарем, от стужи,

Заделывают дом снаружи.

Пред кем весь мир лежал в пыли,

Торчит затычкою в щели…

— Что ж, в этом вы правы: уходя в небытие, все превращается в прах — и король, и победитель, и человек из толпы… Но я, право, предпочел бы все-таки относиться к вершителям…

Долго не мог заснуть Сергей, размышляя над словами Яна Марковича. Лановский был явно чем-то встревожен. Но чем? Если арестом старика балаганщика, то надо отдать ему должное: выдержка у него отменная. Но при чем тут старик? Какое отношение может иметь он к Яну Марковичу? И все же, откуда ему стало известно об инциденте на рынке? Вернее сказать, не об инциденте: о нем может весь город говорить, а о нем, Сергее Панкове? Да чего он голову себе ломает? Просто он видел его сам… В такой толчее немудрено было остаться самому незамеченным. А встревожился он скорее всего из-за дочери. Вон как посмотрел, когда вошел в гостиную!..