Евгений Сухов - Бомба для империи

– А кто в городе может подтвердить, что вы именно та, за которую себя выдаете, то есть Софья Ароновна Шлиц? – Полицеймейстер пристально наблюдал за сидящей перед ним девицей, поскольку его свербило сильное чувство неприязни к ней (неожиданно в нем пробудившееся). Такого чувства полицеймейстер не испытывал даже к одноногой, а также замешанной все же в чем-то дурном Елизавете Пьецух. А это означало, что все неспроста, ибо неприязнь на пустом месте не возникает. Кроме того, у полицеймейстера, как и у многих прочих чинов, служивших по призванию и относящихся к своей службе с добросовестностью и рвением, была очень сильно развита интуиция.

Кажется, Шлиц тоже это чувствовала. Поглядывая на полицеймейстера, она нервничала, называла какие-то имена, которые невозможно было проверить, и, в конце концов, предприняла попытку сбежать. Попросив у помощника полицеймейстера воды и тем самым удалив его из дознавательской комнаты, Шлиц быстро встала с кресла и неожиданно нанесла сильный удар полицеймейстеру в колено. Возможно, она метила в другое, более уязвимое у мужчин место, но удар пришелся в точности в коленную чашечку. Потому что, согласно последней моде, платье на девице было узкое, перетянутое в талии, к тому же по длине доходило до щиколотки. В таком наряде нанести ногой удар человеку выше колена немыслимо. Однако удар получился достаточно сильным, тем более что коленная чашечка место также уязвимое и весьма болезненное. Вскрикнув от боли, полицеймейстер согнулся, ухватившись ладонями за ушибленное место, а девица попыталась проскочить между ним и полураскрытой дверью дознавательской. Возможно, попытка сбежать ей бы удалась, если бы полицеймейстер, превозмогая боль, не сумел бы проковылять в ее сторону. Он задел ее плечом и оттолкнул от двери, а усилию обежать полицеймейстера и юркнуть в проем помешал помощник полицеймейстера, несший в руке стакан сельтерской воды. Девица врезалась ему в грудь и отскочила мячиком, потому как грудь у помощника полицеймейстера была точно такой же крепости, что и у «американского чуда» Луи Сира, тоже служившего в первой половине восьмидесятых годов полицейским и поднимавшего на плечах платформу с четырнадцатью взрослыми мужчинами. Так что сбежать Марте – а это была именно она – не удалось.

Еще четырьмя днями позже была подтверждена ее личность, после чего из подозреваемой она превратилась в обвиняемую. Кроме того, поскольку Марту взяли по выходе из телеграфа, то расшифровали и саму телеграмму, отправленную в Цюрих. В ней Марта сообщала Густаву, что Исаак Дембо ее предал и провал нового покушения на императора Александра на его совести.

Какие еще были нужны доказательства?

Девица Марта была передана суду Особого присутствия Правящего Сената и содержалась во время судебного следствия в Доме предварительного заключения Петропавловской крепости. Суд вынес вердикт: «Присуждена к лишению всех прав состояния и смертной казни через повешение».

Покуда имелась таковая возможность, Марта по совету защитника, с треском проигравшего судебный процесс, подала прошение о помиловании. Высочайшее повеление хоть не сразу, но пришло. В нем смертная казнь для Марты Гинсбург заменялась ссылкой на каторжные работы «без срока». Через две недели ее перевезли в Шлиссельбург, в так называемую старую тюрьму, где она должна была провести часть срока. Какую – никто не знал. Какая же часть может быть у времени «без срока», иначе у бесконечности? Та же самая бесконечность. Ибо выпускались шлиссельбургские сидельцы только под личную подпись государя императора Александра Третьего. А подпись эта могла не появиться никогда…

Марту поместили в камеру по соседству с камерой небезызвестного Чедрина. Это был тот самый Николай Павлович Чедрин, бывший учитель и участник тайного общества «Черный передел», переведенный в Шлиссельбург из знаменитого Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Тачка, с которой он приехал прикованным из Кары в Петропавловскую крепость, уже не отягощала его рук. А ум давно уже не отягощал его голову. Потому как сходить с ума он начал в Алексеевском равелине Петропавловки. А после перевода в Трубецкой бастион напрочь лишился рассудка. Он уже не кричал жутко по ночам и не жаловался на огромных пчел, мучавших и жалящих его. Не считал себя английском лордом и Царем царей. И не требовал вмешательства в свою судьбу международной дипломатии. Он был медведем! Начиная часов с девяти-десяти Чедрин ревел и бил кулаками в гулкую дверь. Его было слышно во всей «старой» тюрьме… он даже уже не наводил жути.

Другим соседом Марты оказался еще один умалишенный, Вася Конашевич, добавивший себе еще одну фамилию: Сагайдачный. Тот самый, что вкупе с Николаем Стародворским забили насмерть ломиками начальника Петербургского охранного отделения подполковника Судейкина. Раньше, как только он сделался больным душевно, Конашевич-Сагайдачный занимался изобретениями, строительством дворцов и мостов и написанием прошений и записок на имя государя императора, едва ли не каждодневных. Теперь, будучи сумасшедшим со стажем, Конашевич начинал утро тем, что громко пел песни. Вернее, одну и ту же песню собственного сочинения, начинающуюся словами:

Далее шли следующие слова:

Следующие три куплета были еще более фривольного содержания, если не сказать, порнографического, и все это повторялось снова и снова, причем так громко и таким убедительным тоном, что в голове непроизвольно возникали картинки, иллюстрирующие текст песни.

От всего этого: рева медведя-Чедрина, гулкого эротического пения Конашевича-Сагайдачного, стонов онанирующего раз пять-шесть на дню заключенного Протопопова и нервических выкриков «Долой гнилое самодержавие!» каторжанина Похитончука волосы вставали дыбом и мороз продирал кожу – привыкнуть к этому было невозможно.

Через неделю, проведенную в одиночной камере, Марта попросила себе ножницы.

– Зачем? – спросил ее надзиратель.

– Обрезать ногти, – спокойно ответила она.

Ножницы ей дали. А когда пришли их забирать, Марта Гинсбург лежала на полу в луже крови с перерезанными в нескольких местах артериями. Дыхания и биения сердца не обнаруживалось.

К Бурундукову заявились всей компанией, включая Луку. Он ходил за Севой как привязанный, и к нему все уже привыкли. Надлежащие бумаги были с собой, но первый помощник управляющего банком на них даже не взглянул. Всю ночь его мучила совесть… тьфу ты, не совесть, конечно, а некое гнетущее чувство. Заключалось оно в укоре самого себя.