Геннадий Абрамов - Ни за грош

– Перестаньте... В конце концов... просто оскорбительно.

– Вот как? Оскорбительно? А лгать? Скрывать? Недоговаривать? Вы добиваетесь, чтобы я привлек вас, если не за убийство, то за лжесвидетельство?

– Извините, Виктор Петрович. Я устал.

– Почему вы упорствуете?

– Я уже объяснял.

– Неубедительно.

– Иначе не умею, - раздраженно сказал Изместьев и отвернулся. - Устал я - неужели не видите? Устал... Устал.

– Извините, если что не так, - ласково сказал Кручннин. - Я не мучитель. И не Захер-Мазох какойнибудь. Самому противно. Будьте здоровы. Но я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, приготовьте что-нибудь поосновательнее, - он подбросил шарик и продекламировал: - Все равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?

И, пританцовывая, пошел прочь.

– Фигляр, - процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед. - Экспонат с Канатчнковой дачи.

– Вы кто по профессии, Алексей Лукич?

– Сторож.

– Браво, - улыбнулся Кручинин. - Не правда лп, в действительности все совеем не так, как на самом деле?

– Совершенно верно. На самом деле инженер-механик. Технический вуз. Специалист, как выяснилось, никудышный... Затем... немного самообразования - в основном по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.

– Больше не пишете?

– Рассказов? Нет, не пишу.

– Если не секрет, почему?

Они прогуливались по лесной тропе. День был приятный, ласковый, мягкий. Красиво вокруг, тихо, значительно.

– Лучшее, что Россия дала миру, - подумав, ответил Изместьев, литература прошлого века... К?.л они говорили тогда. Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру, могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага... Возвыситься от страсти к добру. Желание всеобщего блага... Я не возвысился.

– Но стремитесь?

– По мере сил.

– И есть надежда?

– Как же без надежды? Нельзя. Без надежды, Виктор Петрович, человек убывает. Хворает, гаснет... Минутку, - он жестом приостановил Кручинина. Слышите?

Неподалеку, за молодым сосняком, слышались внятные команды: "Встать! Лечь!", щелканье затворов, топот.

– Что с вами? - удивился Кручинин.

– Тсс... солдаты.

– И что из того? С чего вы переполошились?

– Давайте посмотрим. Одним глазком. Прошу вас. Это не займет у нас много времени.

– Пожалуйста, - сказал Кручинин, искоса, с новым интересом поглядывая на Изместьева. - Я просто не понимаю, что вас тут может так занимать?

– Захер-Мазох, - сказал Изместьев.

Они обошли сосняк и остановились на краю еветлой полянки, откуда хорошо было видно, как солдаты занимаются строевой подготовкой. Командовал пухлощекий лейтенант с зычным натренированным голосом.

Изместьев смотрел жадно, с замиранием сердца и странно согнувшись, как будто подсматривал за чем-то, что видеть стыдно или невмочь.

Кручинин был поражен.

– Что с вами?

– Не поверите, душа обмирает, когда их вижу... За что?.. Кто мне объяснит - за что? За что гибнут наши мальчики?

– Вспомнили сына?

– Мир безумен. Понимаете? Безумен.

Кручинин мягко взял его под руку и повлек за собой.

– Пойдемте, Алексей Лукич. От греха.

Какое-то время они шли молча, и следователь видел, что Изместьев все еще там, все еще ловит стихающий голос лейтенанта, сапожный шварк и щелк затворов, и видел, что ему это доставляет боль.

– Ну? Успокоились?

– Да-да, простите... Нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя... Разумно... А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.

– Сын?

– Не только... Растет несогласие, недовольство. И это - как пытка. Пытка несогласием.

– Невостребованный вы наш.

– Напрасно иронизируете. Неуместно и глупо, простите мне мою откровенность.

– Ничего, с этой стороны я защищен... Скажите мне, в чем суть ваших расхождений? Чем вам время наше не угодило?

– Долгая история.

– А мы куда-нибудь спешим?

– Вы... действительно хотите?

– Арестую. И не выпущу до тех пор, пока не расскажете.

– Что ж, - горько усмехнулся Изместьев, - может быть, именно вам, следователю... Ваша профессия - недоброй славы.

– Обещаю вам, Алексей Лукич, - улыбаясь, еказал Кручинин. И подмигнул. - Никаких показательных лтрвцессов.

– Времена изменились?

– Разве в этом дело?

– Хотите сказать, что вы человек с убеждениями?

Кручинин подбросил шарик.

– Недороги теперь любовные страданья - влекут к себе основы мирозданья.

– Не понимаю вас... Какой-то вы скользкий.

– Тем не менее, слушаю вас внимательно.

Изместьев вздохнул и подобрался, как перед прыжком.

Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале, и они проскользнули внутрь.

Зал был заполнен на треть. Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты, а над столами, занятыми своими посетителями, стлался, завиваясь в кудри, зарубежный сигаретный дым.

– Там, - показал Севка.

Бармен, усатый, как "песняр", брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей ткнул в заставленную бутылками витрину.

– Нам бы к культурным ценностям.

– Новенькие?

– Бедовенькие.

Бармен потеребил рыжеватый отструек бесподобных своих усов. Подумал. И нажал кнопку.

За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.

– Счастье-это когда тебя понимают, - сказал Иван, обходя стойку. - Вы настоящий товарищ.

– Мать моя буфетчица!

– Да-а, - протянул Севка. - Царство уюта.

– И разврата, - фыркнул Иван.

Комната квадратненькая, небольшая. Все очень мило.

Два торшера - полумрак. Кресла, мягкие стулья в четыре ряда. Телевизор фирмы "Сони". Около десяти человек ждали начала-сидели, курили, пили запрещенные коктейли. Две пары танцевали, обнимаясь напоказ.

Дети старше тридцати - не допускаются. Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом, предлагая утолить жажду, Севка благородно ему отказал.

Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый швейцар впустил очередного посетителя. Тот расплатился и сразу плюхнулся в кресло, поближе к экрану.

– Чужие порядки надо уважать, - сказал Андрей и протянул швейцару "чирик".

Тот вскинул брови эпохи застоя.

– Трое?

– Математик, - сказал Иван. - Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпуховнч.

– Серпухович пусть выйдет.

– Папаша, - укоризненно сказал Андрей. - За ценой не постоим. Но за халтуру - вычтем.

– У нас плата вперед.

– А у нас назад, - сказал Севка.

Швейцар моментально надулся и сипло задышал - словно с детства не переносил дерзости.