Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 4. Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение.

— Месье.

— Да?

— Мы приехали. Месье хочет выйти из машины?

Весь во власти своего горя, Эрмантье и думать забыл о кладбище. А Клеман уже обходил машину, открывал дверцу.

— Месье придется дать мне руку. Тут начали мостить аллею. Камни уходили из-под ног. И, преодолев досаду, Эрмантье согласился, чтобы Клеман поддерживал и вел его. Он понял, что дорожка свернула вправо, потом влево. Он без труда ориентировался на этом маленьком, похожем на сад кладбище, пронизанном светом и наполненном шелестом кипарисов.

— Вот здесь, месье, — сказал Клеман.

Эрмантье поднял ногу и наткнулся на край плиты. И только тут впервые почувствовал нестерпимую муку разлуки и, несмотря на присутствие Клемана, не мог удержаться от стона, разрывавшего ему грудь. Потом в молчании мысленно стал звать: «Максим, Максим». Все двадцать лет ему казалось, что это он оберегает брата, а теперь вдруг стало ясно, что из них двоих слабее, беззащитнее, беспомощнее был скорее он сам. Он плакал без слез, всем своим искаженным мукой лицом. Эрмантье помахал рукой, как бы устраняя Клемана, но так как шофер, видимо, не понимал, он нашел в себе силы прошептать:

— Клеман… домой… за букетом.

— Но здесь и так уже много цветов, — заметил Клеман.

— Я хочу сам… положить… несколько цветков.

Клеман заколебался. Он помнил наказ никогда не оставлять хозяина одного.

— Поезжайте! — сказал Эрмантье.

— Хорошо, месье.

Шаги Клемана стихли, слышно было, как машина развернулась. Эрмантье подождал еще немного, затем опустился и осторожно провел рукой по камню. Камень был шероховатый, ровный на ощупь, словно шкурка, и теплый, будто живое существо. Сам не зная почему, Эрмантье почувствовал некоторое облегчение. Максиму, который так любил красивые костюмы, тонкое белье, мягкую кожу, Максиму будет хорошо здесь, в этом затерянном уголке вандейской земли, где не слышно ничего, кроме шума ветра, пения птиц и глухого морского прибоя.

«Прости! Прости, Максим», — мысленно обратился к нему Эрмантье.

Ему хотелось вознести молитву, но он позабыл все молитвы, которые знал в далеком детстве. Он настолько был поглощен работой и борьбой, что у него никогда не было времени подумать о смерти. А уж тем более о жизни в ином мире. Хотя, вопреки обещаниям священников, никакой иной жизни, возможно, и нет. А между тем он всей душой надеялся, что для Максима не все еще кончено. Из-за Максима он даже готов был веровать и неловко перекрестился. И снова рыдания подступили к горлу. Может ли он теперь вернуться в Лион? Снова покинуть брата, которого не сумел уберечь? Не лучше ли уступить Кристиане и отложить возвращение? Каждый день он будет приносить сюда цветы. И говорить тихонько: «Я здесь, Максим. Я здесь».

Впрочем, намного ли он переживет его? Быть может, и самого его еще до конца года положат здесь под соседней плитой? Он так и не собрался купить место на лионском кладбище. Эрмантье не из тех людей, что возводят для себя пышные мраморные склепы, охраняемые ангелочками, куда из поколения в поколение штабелями складывают трупы. Эрмантье разбросаны по всей земле Морвана, и могилы их зарастают сорной травой. А он с миром почиет здесь, рядом с Максимом. И Кристиана поймет его…

Он протянул руку к цветам, уже увядшим, судя по терпкому запаху. Цветы спалило солнце, стебли стали ломкими, словно хворост в вязанках. Кристиана, конечно, очень занята… Но она могла бы послать Марселину. Он потрогал венки, казавшиеся огромными. Что же написано на лентах? «Моему брату»? «Моему безвременно ушедшему брату»? «Максиму»? Надо будет убрать эти венки, они не понравились бы покойному. Пускай будет голая плита, в которой отражаются облака. Он нащупал ногой окружавший могилу гравий, сделал три шага. Пальцы его наткнулись на крест. Лобре хорошо поработал. Крест вырублен из того же гранита, что и плита. Высокий, с широко раскинутыми крыльями. А вот и надпись; он без труда разобрал окончание одного слова:

…МАНТЬЕ

Шрифт был выдержан в строгом стиле. Пальцы Эрмантье спустились ниже, отыскали дату: 1948. Сместив руку чуть влево, он принялся шептать, следуя линиям цифр и букв:

18 июля 1948 г.

и еще левее:

23 февраля 1902 г.

Ну вот, теперь ошибся. Он пожалел о том, что пренебрег шрифтом Брайля, который наверняка помог бы ему теперь. Не теряя терпения, он заново начал свое исследование, пытаясь представить себе значки, контуры которых нащупывали его пальцы. Но как не узнать 2 и 3? И первую букву февраля, да и вообще все семь букв слова? Максим родился в апреле. Это всего шесть букв. А Лобре выгравировал слово из семи букв… февраль].

Он чуть было не рассердился. 23 февраля 1902 года! Это же дата его собственного рождения. «Вот уж действительно, — проворчал он, — если сам чего-то не сделаешь!..» А между тем Кристиана должна была знать дату рождения Максима. Юбер, впрочем, тоже. У них на руках были документы покойного. Время, правда, подстегивало обоих. К тому же они несколько растерялись. Вот и перепутали. А в день похорон в молчаливой суете церемонии не заметили ошибочной надписи. Это вполне простительно.

Надо будет предупредить Лобре, попросить его сделать другой крест. Расходы не имеют значения! Бедный Максим! Видно, до самого конца ему суждено быть жертвой кощунственного легкомыслия!

Эрмантье вернулся к верхней строчке. Лучше уж проверить все заново, прежде чем обращаться к Лобре. Он еще раз нашел фамилию:

ЭРМАНТЬЕ

Интересно, дала ли Кристиана двойное имя Максима, Максим-Анри? Нет, пальцы его обнаружили только одно имя, которое трудно разобрать, но только не Максим… и не Анри…

Что такое? Встав коленом на плиту и подмяв венки, он водил обеими руками снова и снова; но вот он поднялся, не веря самому себе, вытер обшлагом рукава заливавший лицо пот. На этот раз он, видно, и в самом деле теряет рассудок. Эрмантье подождал, пока сердце его успокоится. К воротам кладбища медленно подъезжала машина. Это возвращался Клеман. И тогда быстро, точными и ловкими, как у взломщика, движениями он снова ощупал камень, почувствовав, как все его существо захлестывает ужас. Теперь уже он мог прочитать надпись целиком:

РИШАР ЭРМАНТЬЕ

23 февраля 1902 г. — 18 июля 1948 г.

Усопшим, которого напутствовал у раскрытой могилы кюре, усопшим, над которым служки размахивали кропилом, был он сам. Отныне для любого, кто остановится у этой могилы, Ришар Эрмантье больше не существует. С 18 июля он покоится под массивной гранитной плитой.

Ботинки Клемана заскрипели по гравию. Эрмантье инстинктивно вышел на аллею. Возле этого креста он ощущал себя в чем-то провинившимся. Он уже не думал о Максиме. Он вообще ни о чем не думал. Его охватил страх. Панический страх. Он превратился в несчастного, запуганного человека, который от всего отступился.