Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 4. Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение.

Лепра молчал. Если она ухватится за эту мысль, все погибло. Она уедет, начнет скитаться из отеля в отель; вечерами, чувствуя пустоту в душе, согласится ужинать с первым встречным, и, чтобы доказать себе, что свободна, она способна…

— Ева, дорогая, берегись… Если ты уедешь, значит, он одержит победу… Ты только что сама признала, что ничего не изменилось.

Ничего не изменилось! Лепра прекрасно знал, что, наоборот, изменилось все. Даже молчание Евы стало другим. Она искала в любви восторга, который преображает и лицо, и речи — они становятся необычными, а жизнь похожей на рождественское утро. Будничную любовь, любовь, которую надо нести как крест, — нет, такую любовь она защитить не сможет.

— Я не хочу оставлять тебя одну, — сказал Лепра. — Дома я сварю тебе кофе. У меня есть скрытые таланты.

Смех его звучал фальшиво. Они вошли в парадное. Консьержка побежала за ними следом.

— Ваши письма, госпожа Фожер. И еще вот эта бандероль.

— Дайте мне, — сказал Лепра.

Он слегка побледнел и нервно открыл дверь лифта. Ева тоже узнала обертку.

— Ты думаешь, это…

— Боюсь, что да, — ответил он. — Та же обертка. Тот же почерк… И штемпель тот же… Проспект Ваграм…

Ощупав бандероль, он убедился, что внутри — картонная коробка. Лифт с шуршанием шелка скользил вверх, свет, горевший на лестничных площадках, мимолетно освещал напряженное лицо Евы, ее полные страха глаза.

— Нет, — сказал Лепра. — Нет. Не надо бояться. Хитрость шита белыми нитками. Это просто-напросто пластинка с записью Флоранс. Нас хотят взять измором.

— Тогда, значит, это она?

— Не знаю… пока не знаю. Увидим.

Ева уже вынимала из сумочки ключи. Они стремительно вошли в квартиру, и Ева заперла дверь.

— Иди… иди вперед… — шепнула она. — Меня ноги не держат.

Она пошла следом за ним, держась за стулья и кресла. Лепра разрезным ножом вскрыл бандероль, сорвал крышку с коробки. Вынул пластинку.

— Наклейки нет. Сядь. Может, это все та же пластинка.

Он приподнял адаптер и, когда пластинка пришла в движение, опустил на нее иглу. Они тотчас узнали манеру Фожера — его запинающееся туше.

— Видишь, та же самая запись, в точности.

— Пусть уж лучше так, — вздохнула Ева.

Они услышали игру Фожера, те же паузы, его хриплое дыхание.

— Хватит? — спросил Лепра.

— Подожди… Дослушаем для очистки совести.

— Зачем? Неужели тебе так хочется услышать его маленькую речь?

В мелодии ничего неожиданного больше не было, она стала такой знакомой! Здесь, дома, им удавалось побороть страх.

— Сейчас он начнет говорить те же слова. «Недурно, а?» — и так далее. Ладно, с меня хватит. Выключаю.

— Погоди же!

Фортепиано умолкло. Пластинка, чуть-чуть волнистая, мерно, с легким шуршанием покачивала белый рычаг адаптера. Фожер молчал тоже, и на лице Евы снова проступил страх. Губы Лепра злобно скривились.

— Другая пластинка, — прошептал он.

И вдруг раздался голос Фожера. Хотя они его ждали, оба вздрогнули и подались друг к другу.

— Ева, ты здесь, не так ли?.. Прости меня… я говорю с тобой как слепой… хуже того… меня вообще уже нет… Ты ведь знаешь… я всего только голос…

Рассеянной рукой Фожер наиграл мелодию припева. Ева кусала носовой платок. Переливаясь бликами, пластинка кружилась в нечеловеческом безмолвии.

— Я всего только голос, — повторил Фожер, — но я о многом догадываюсь. Я знаю, к примеру, что ты думаешь обо мне куда больше, чем когда-либо прежде… И это еще только начало…

Он проиграл короткую фразу, Лепра хотелось крикнуть ему: «Довольно… Прекратите!»

— Ты думаешь, я тебя преследую?.. Нет… Я защищаюсь… Ты удивлена! И твой дружок удивлен тоже… Держу пари, он сейчас рядом с тобой… А если его нет, ты ему расскажешь… Я защищаюсь. Потому что я должен сказать тебе: это ты мучила, терзала меня, была моим наваждением. Я бы никогда от тебя не избавился…

— Нет, — прошептала Ева. — Нет… Это неправда.

Она пожирала глазами пластинку, как если бы вдруг увидела в ней отражение Фожера.

— Я мучился, — говорил Фожер. — Теперь помучайтесь вы оба. Правосудие?.. Я в него мало верю… По крайней мере полагаю, ему надо помочь… Вот видишь, я и помогаю… Эта пластинка не последняя… Впрочем, я обращусь уже не к тебе… До свиданья, дорогая Ева, я хотел бы любить тебя меньше… Я тебя не забыл… Я тебя не забуду никогда…

Пластинка, щелкнув, остановилась. Лепра бесшумно опустился на колени перед Евой. Потрясенная, она все так же сжимала голову руками.

— Ева… Ева… любимая… — говорил Лепра.

Он почувствовал, что голос его дрожит, вышел на цыпочках в кухню, поискал и нашел среди бутылок едва начатую бутылку арманьяка. Наполнив стакан, он принес его в гостиную.

— Ева… выпей… выпей сейчас же.

Ева протянула руку.

— Он сведет меня с ума… Это ужасно!

Она омочила губы в коньяке, закашлялась. Лепра залпом допил остальное.

— «Обращусь уже не к тебе», — повторила она. — Ты понял, что это значит?

— Нет.

Она снова уставилась на пластинку.

— Разве я знала, что он так меня любил! — проговорила она своим грудным голосом.

Лепра схватил ее за плечи, встряхнул.

— Ева… очнись… Я здесь… Мы тоже будем защищаться. Так продолжаться не может.

— А что ты намерен сделать? Разве есть способ помешать пластинкам приходить по почте?

— Но мы не обязаны их слушать.

Ева улыбнулась бледной, горестной улыбкой.

— У тебя хватит выдержки не распаковывать их? Положа руку на сердце?.. Вот видишь. Мы прослушаем их все. Это судьба. Это входит в его план. Не знаю, чего он хочет добиться, но…

— Ты обезумела, — прервал ее Лепра. — Господи, да ведь, в конце концов, его же нет в живых.

— Это ты обезумел, Жан, — ласково сказала Ева. — Ты ведь понимаешь, что есть кто-то… друг, сообщник, называй как хочешь… который в курсе. Теперь уже в этом сомнений нет.

Лепра машинально взял пустой стакан, втянул в себя последние капли влаги.

— Точно, — подтвердил он. — И вот доказательство… Отправитель должен был дождаться первого успеха песни, прежде чем отправить эту пластинку… Иначе пластинка не потрясла бы нас так… верно?

— Продолжай.

— Сам Фожер не мог точно расписать, в какие числа отправлять пластинки. Стало быть, кто-то выбрал день… А значит, речь идет не о каком-нибудь отдаленном знакомом. Это должен быть друг Фожера, тот, кто знал все… Разве я не прав?

— Мелио?

— Не представляю никого другого… Но зачем он упрашивал тебя исполнить песню?

— При чем здесь… я что-то не понимаю.

— Сейчас поймешь. Друг, о котором мы говорим, если он согласился исполнить последнюю волю твоего мужа или, если хочешь, согласился мстить за него… пойдет до конца. Но тогда Мелио не должен был предлагать тебе петь.