Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 4. Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение.

Он включил магнитофон.

— Улица Камбон, семнадцать-бис… Да, вот здесь, спасибо… Улица Камбон, семнадцать-бис, да… Сколько я вам должна?.. Улица Камбон, семнадцать-бис… Остановитесь чуть подальше…

Голоса сменяли друг друга, выговаривая абсурдную, бредовую фразу. Борель смотрел на Еву. Был ли он на редкость умен или на редкость глуп? Он продолжал улыбаться, держа руку на кнопке.

— Улица Камбон, семнадцать-бис… Опустите, пожалуйста, стекло… Улица Камбон, семнадцать-бис…

Он выключил магнитофон.

— По правилам мне следовало бы пригласить всех тех, у кого низкий голос и кто поет на радио, и устроить очную ставку с шофером… Но это, само собой, невозможно… По множеству причин! У некоторых есть покровители… Весьма влиятельные… Такая очная ставка, несомненно, вызвала бы скандал. Нет… лучше было сделать так. — Он нажал клавишу.

— Улица Камбон, семнадцать-бис… Я спешу… Улица Кам-бон, семнадцать-бис…

Пленка кончилась. Борель вздохнул.

— Каждая певица, — продолжал он, — назвала адрес Сержа Мелио, добавив несколько слов, какие ей пришли в голову… Так что щепетильность соблюдена… Но этот опыт ничего не даст. Как шофер может узнать голос по записи?

— Тогда зачем же? — спросила Ева.

— Рутина, дорогая госпожа Фожер.

— Значит, и я, — заметила Ева. — Я тоже должна сказать: «Улица Камбон, семнадцать-бис»?

— Пожалуйста.

Лепра стиснул руки на подлокотниках кресла. Он подозрительно смотрел на Бореля, но тот никогда еще не был так учтив.

— Подойдите поближе, — посоветовал он. — Вот сюда… Включаю запись… Говорите негромко, прямо в микрофон.

— Улица Камбон, семнадцать-бис, — сказала Ева. — И побыстрее.

— Довольно, — сказал Борель. — Благодарю вас.

И снова он потер руки, едва ли не манерничая.

— Для меня, — добавил он, — эта лента дорога как собрание автографов. Это же бесценный сувенир.

— В самом деле? — пробормотала Ева. — В таком случае вам следовало просить, чтобы они спели… Почему бы и нет?

Она посмотрела на Лепра, как-то судорожно усмехнулась и снова взяла крошечный микрофон.

— Раз вам это доставляет удовольствие, — сказала она Борелю. И произнесла название песни: — «Очертя сердце».

Белые катушки вращались. Лепра встал:

— Ева!

Но Ева, сверкая глазами, уже поднесла микрофон к губам. Она вполголоса спела первый куплет, не сводя глаз с Лепра. Она обращалась к нему. К нему и к Флоранс, которую она перечеркивала своим талантом. Конец Флоранс — убита наповал! Вызывающая интонация придавала словам Фожера особый оттенок, невыносимую грусть. Эта прощальная песнь, которую Фожер сочинил для Евы, здесь, в комиссариате полиции, превращалась в прощальную песнь Евы, обращенную к Лепра. Мало-помалу на лице Евы проступила затаенная боль; ее голос словно бы черпал свои модуляции в биении самой крови. Это был надорванный, сломленный и торжествующий голос. «Через него, — думал Лепра, — через меня она любит самое себя!» Припев она исполнила без слов, словно колыбельную, сомкнув губы. Казалось, песня пришла откуда-то издалека, где уже состоялась разлука и прощанье. Борель покачивал головой в такт.

— Хватит! — закричал Лепра.

Ева умолкла, все трое были растерянны.

— Для господина комиссара этого достаточно, — заговорил Лепра, всеми силами стараясь казаться непринужденным.

— Ошибаетесь, дорогой месье, — возразил Борель. — Я с удовольствием прослушал бы песню до конца. Вы изумительны, мадам. Какой подарок! Не знаю, как вас благодарить.

— Не стоит благодарности, — сказала Ева. — Теперь я могу уйти?

Борель, восхищенный, растроганный, приветливый, проводил их до самой лестничной площадки.

— Если я узнаю что-нибудь новое, рассчитывайте на меня, дорогая госпожа Фожер. Вы знаете, как я вам предан.

Лепра взял Еву под руку. Они стали спускаться по ступенькам.

— Через пять дней он получит письмо, — сказала Ева.

— Молчи! — сказал Лепра.

Он обернулся, но Борель уже ушел.

— Ты сошла с ума, — продолжал Лепра, когда они вышли на набережную. — Совершенно сошла с ума.

— О! — сказала она. — В нашем нынешнем положении!

— Извини. Я намерен жить.

Ева остановилась.

— Уходи… — сказала она. — Уезжай… Можно подумать, что ты упрекаешь меня за то, что случилось. Но я тебя не удерживаю. Ты свободен.

Он хотел возразить. Она его перебила:

— Послушай, милый Жан. Давай раз и навсегда расставим точки над «i».

— Не здесь же.

— А почему бы нет?

Он предпочел облокотиться на парапет, как если бы вел с Евой оживленную задушевную беседу.

— Между нами что-то разладилось, — сказала Ева. — После смерти Мелио.

Он хотел вставить слово.

— Дай мне договорить! — потребовала она. — Да, разладилось. С тех пор как ты почувствовал себя в опасности, ты думаешь только о том, как бы удрать. Может, я жестока, но это правда. Прежде, да, я верила, что ты меня любишь. Может, эта любовь тебе льстила. Теперь я тебя компрометирую. Я становлюсь опасной… Я заразна.

— Ева!

— И потом, ты воображаешь, что можешь без меня обойтись. Оттого что сочинил эту песенку без чужой помощи. И она дает тебе оружие против меня. Ха! Подумаешь, какое дело! Ты вообразил, что заменишь моего мужа. Ей-Богу, ты вошел в его роль. Минутами мне начинает казаться, что я слышу его голос… Смех, да и только! Ведь это я тебя сделала!

Она стукнула кулаком по шероховатому камню, на котором дрожала тень листвы.

— Это не он вывел тебя в люди. Это я. Кто научил тебя одеваться, жить, даже любить, да… Ладно, уходи!.. Я справлюсь сама. Я привыкла.

Стоя совершенно прямо, она смотрела на воду, на город, отражавшийся там, она старалась справиться со своим волнением. Но не могла произнести больше ни слова. И Лепра не знал, чем ее утешить. Он чувствовал, что любое его слово прозвучит фальшиво и только ухудшит дело. Так они и выжидали, стоя бок о бок. Наконец Ева словно против воли оторвалась от парапета. Лепра зашагал рядом с ней.

— Ева, — прошептал он, — Ева… уверяю тебя, это недоразумение.

Она даже головы не повернула.

— Ну что ж, — сказал Лепра.

Он дал себе зарок не обращать внимания на враждебность Евы. И даже старался непринужденно болтать, как в былые дни. Но болтал он один. Они пообедали в маленьком ресторанчике позади собора Парижской Богоматери. Наконец Лепра это надоело, и он решил замолчать. Поскольку они сидели друг против друга, они всячески избегали поднимать голову одновременно; иногда, коснувшись друг друга рукой, они вздрагивали и отдергивали руку, но тут же из приличия пытались замаскировать этот жест.

— Кофе для мадам, — сказал Лепра.

— Спасибо, я не хочу.

Воспользовавшись минутой, когда Лепра расплачивался по счету, она вышла. Ему пришлось догонять ее бегом.