Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Я хочу, чтобы ты была красивой, — продолжал он. — Альмариан забыт. Его никогда и не было.

Несколько минут они шли молча, но это оказалось сильнее его.

— Ты не можешь быть Рене, — сказал он. — Ты видишь, я не сержусь. Я совершенно спокоен.

Она устало вздохнула, и он еле удержался, чтобы не сорваться на крик.

— Да-да, я знаю. Ты Рене, ты жила в Лондоне у дяди Чарльза, брата твоего отца. Ты родилась в Вогезах, в Дамбремоне, маленькой деревушке на берегу реки… Ты уже рассказывала мне все это, но это невозможно. Ты ошибаешься.

— Не будем начинать все сначала, — взмолилась она.

— Да я не начинаю сначала. Я только хочу сказать, что у тебя что-то случилось с памятью. Видимо, ты была серьезно больна.

— Уверяю тебя…

— Некоторые болезни дают самые невероятные осложнения.

— Но я бы хоть что-то об этом помнила… В десять лет у меня была скарлатина. И все.

— Нет, не может быть, чтобы все.

— Как ты меня измучил!

Он старался быть терпеливым, как будто Мадлен — хрупкое, болезненное создание, которое нельзя тревожить, но ее упорство выводило его из себя.

— Ты почти ничего не рассказывала мне про свое детство, — не унимался он. — А мне хотелось бы узнать о нем побольше.

Они проходили мимо музея Гробэ-Лабади, и Флавьер предложил:

— Зайдем сюда, здесь удобно разговаривать.

Едва они вошли в вестибюль, как он понял, что огонь страданий вспыхнет в нем с удесятеренной силой. Звук их шагов в окружающем безмолвии, картины, портреты — все с мучительной остротой напоминало ему Лувр. Его спутница понизила голос, чтобы не нарушить тишины пустынных залов, и он приобрел вдруг прежнюю окраску, стал голосом той Мадлен — приглушенным контральто, придававшим ее рассказу особую цену. Флавьер вслушивался не столько в смысл слов, сколько в их чарующую музыку. Она рассказывала о своем детстве, которое по неумолимой логике было почти таким же, как у Мадлен. Единственная дочь… сирота… учеба на курсах… свидетельство об образовании… потом Англия, работа переводчицей… Флавьер ощущал рядом тепло той, которую по-прежнему мечтал заключить в объятия. Он остановился перед картиной, изображавшей Старый порт, и прерывающимся голосом спросил:

— Тебе нравится такая живопись?

— Нет… Не знаю… Я мало что в этом смыслю.

Он вздохнул, повел ее дальше, к моделям кораблей — каравелл, галер; был там и трехпалубный бриг со всеми пушками и миниатюрной паутиной такелажа.

— Расскажи еще что-нибудь.

— О чем?

— Обо всем! Что ты делала, о чем думала.

— О, я была самой обыкновенной девчонкой… разве что не такой жизнерадостной, как остальные… Очень любила книги, легенды.

— И ты тоже!

— Как все дети. Я бродила по холмам вокруг дома, сочиняла для себя всякие истории. Жизнь казалась мне волшебной сказкой. Увы!..

Они вошли в зал римской античности. Изваяния, бюсты с пустыми глазами и с вьющимися волосами грезили о чем-то на тумбах и подставках вдоль стен. Флавьер мысленно застонал. Эти лица консулов, преторов, казалось, несчетное число раз множили маску Жевиня, и Флавьеру невольно вспомнились его слова: «Я хочу, чтобы ты приглядел за моей женой… С ней творится что-то неладное. Я беспокоюсь за нее…» Оба они — и Жевинь, и его жена — умерли, но остались их голоса… И их лики… И Мадлен, как и в прежние времена, идет рядом с ним.

— Так ты никогда не жила в Париже? — спросил он.

— Нет. Я была там один раз — проездом, когда уезжала в Англию.

— Когда умер твой дядя?

— В прошлом году, в мае. Я осталась без работы. Оттого и вернулась.

«Черт возьми, — подумал Флавьер, — я допрашиваю ее, словно она в чем-то провинилась!»

Теперь он уже и сам толком не знал, чего добивается. Полный горечи и разочарования, он слушал Мадлен вполуха. Неужели она лжет? Но зачем? И как бы она придумала все эти подробности? Самый неисправимый скептик поклялся бы, что она действительно Рене Суранж.

— Ты не слушаешь, — заметила она. — Что с тобой?

— Ничего… Устал немного. Здесь так душно.

Они быстро миновали остальные залы. Флавьер был рад снова увидеть солнце, окунуться в уличную толчею. Ему захотелось побыть одному, зайти куда-нибудь выпить.

— Прости, я должен оставить тебя, — сказал он. — Я еще не выписал дополнительный паек… Нужно сходить в продовольственный отдел. Погуляй… Купи себе что понравится, вот!

Он вытащил пачку измятых купюр и тотчас устыдился этой подачки. И зачем он только сделал ее своей любовницей? Он все испортил. Сотворил какого-то монстра: и не Мадлен, и не Рене.

— Не задерживайся! — бросила она напоследок.

Когда она оказалась метрах в двадцати, удаляясь по залитому солнцем тротуару, он чуть было не бросился вдогонку, до того она была похожа на прежнюю Мадлен — осанкой, движением плеч, быстрой поступью, слегка стесненной узким платьем. Она подходила к перекрестку. Боже, да ведь сейчас он потеряет ее, сам предоставив ей возможность сбежать… Да нет же, куда ей бежать? Не надо бояться, не так уж она глупа. Она будет смирно ждать его в отеле.

Он зашел в первое попавшееся кафе: терпеть больше не было сил.

— Анисового!

Прохладный ликер не принес успокоения. Флавьер вновь и вновь возвращался к той же неразрешимой проблеме. Рене — это Мадлен, и все же Мадлен — не совсем Рене. И никакому доктору не распутать этой головоломки. Или же он, Флавьер, с самого начала ошибался: просто память сыграла с ним злую шутку. Он так мало знал ту, настоящую, Мадлен. Столько событий произошло с тех пор… Хотя нет, разве Мадлен не занимает его мысли денно и нощно? Разве образ ее не запечатлелся в нем навечно? Он узнал бы ее с закрытыми глазами, едва ощутив рядом ее присутствие. Нет, просто Мадлен отличается от всех других женщин: она другой породы. И если раньше она чувствовала себя немного неуверенно в роли Полины, то теперь ей не по себе в роли Рене: сознание ее словно теряется в выборе между столькими оболочками.

Быть может, теперь она окончательно воплотится в Рене… Нет, ни за что! С этим он никогда не согласится! Потому что Рене увядает, у нее нет ни утонченности, ни очарования Мадлен… потому, наконец, что она отвергает все его доводы.

Он взял еще аперитив. Доводы! Можно ли называть так ничем не подкрепленные утверждения? В душе он уверен, что она — Мадлен. И только. Чтобы припереть ее к стенке, чтобы вынудить ее признаться, требуется вещественное, неопровержимое доказательство. Но где его взять?

Алкоголь уже начал струиться по жилам, и Флавьер, напрягая мозг, пытался превратить этот подспудный огонь в яркий свет. Смутно он чувствовал, что доказательство совсем рядом, стоит только протянуть руку. Не раз он видел в сумочке Рене ее удостоверение: «Суранж, Рене-Катрин, родилась 24 октября 1916 года в Дамбремоне, департамент Вогезы». И что дальше?