Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Он расплатился, еще немного пораскинул мозгами. Что ж, рассуждение вполне логичное. Он вышел, сел в трамвай, шедший в сторону почтамта. Внутри была пустота — из-за сделанного им открытия. Теперь ни о чем не хотелось думать. Он разглядывал невыразительные лица пассажиров, сгрудившихся на площадке, и почти желал слиться с ними… Тогда ему было бы не так страшно.

К окошку была очередь, и он безропотно пристроился в хвост. Если связь восстановлена, если заказов не слишком много, скоро он будет знать…

— Могу я позвонить в Дамбремон?

— Какой это департамент?

— Вогезы.

— Дамбремон? — повторил служащий. — Должно быть, он подчиняется Жерарме. В таком случае…

Он окликнул коллегу:

— Слушай, ты-то должен знать. Дамбремон, Вогезы… Месье желает позвонить.

Второй служащий поднял голову:

— Дамбремон? Стерт с лица земли бошами… А куда именно вы хотели позвонить?

— В мэрию, насчет метрики, — ответил Флавьер.

— Там нет больше мэрии, вообще ничего нет. Одни развалины.

— Что же мне теперь делать?

Служащий пожал плечами и принялся что-то писать. Флавьер отошел от окошка. Значит, ни мэрии, ни архивов, ни метрических книг ничего, кроме удостоверения личности, выданного то ли в октябре, то ли в ноябре сорок четвертого… А что такое удостоверение? Нужно доказательство, неоспоримое доказательство того, что Рене уже жила, когда Мадлен… Флавьер медленно сошел вниз по ступенькам. Доказательств нет, с тоской подумал он. Никто и никогда не сможет установить, что они жили в одно и то же время, что их действительно было две. Или, наоборот, что их было не две…

Флавьер шагал без всякой цели. Зря он пил. Зря ходил на почту. До этого он был так спокоен! Почему он не может просто любить эту женщину, не отравляя расспросами их совместную жизнь? Полученное им косвенное доказательство не стоит и ломаного гроша. Совпадение — еще не доказательство. Ну и что теперь? Ехать в Дамбремон, копаться в развалинах? Он становится омерзителен самому себе. А что, если она, устав от его подозрений, бросит его? Если возьмет и исчезнет?

От этой мысли Флавьеру стало нехорошо. Он остановился передохнуть на углу, держась за левый бок, как сердечник во время приступа, потом, сгорбившись, медленно побрел дальше. Бедная Мадлен! Ему прямо-таки удовольствие доставляет ее мучить. И все же почему она молчит?! Ну а если она скажет ему: «Да, я умерла. И возвратилась оттуда… Я видела и не в силах забыть»? Разве не падет он, словно пораженный громом?

«Я и в самом деле схожу с ума! — подумал он. — А может, в безумии и есть высшая логика?» У входа в отель он остановился в нерешительности, потом, увидев цветочницу, купил у нее мимозы и несколько гвоздик. Это оживит комнату. Рене не будет чувствовать себя пленницей. Он вошел в лифт, и запах мимозы в тесной кабине сделался невыносимым, к нему словно примешивался тот, прежний, запах… Вернулось подспудное наваждение. Добравшись до двери в номер, Флавьер еле держался на ногах от безысходного отчаяния. Рене лежала на постели. Флавьер бросил букет на стол.

— Ну, как дела? — спросил он.

Она плачет?! Только этого не хватало! Стискивая пальцы, он подошел к ней.

— Что с тобой?

Он взял ее голову в руки.

— Бедный мой малыш… — проговорил он.

Он никогда не видел вблизи плачущую Мадлен, но не забыл ее мокро блестящие щеки, ее осунувшееся, побледневшее лицо — там, на берегу Сены. Он закрыл глаза, выпрямился.

— Прошу тебя, — выдавил он из себя, — сейчас же перестань плакать… Ты не знаешь… — И внезапно охваченный яростью, он топнул ногой: — Прекрати! Прекрати!

Она села на кровати, привлекла его к себе. Они замерли. Казалось, оба чего-то ждали. Наконец Флавьер обвил рукой плечи Рене.

— Прости меня. Я срываюсь… Но поверь, я люблю тебя.

День медленно угасал. Внизу прогромыхивали трамваи, и с их дуг иногда срывались зеленые шлейфы искр, вспыхивая в стенном зеркале. Мимоза пахла влажной землей. Прижавшись к Рене, Флавьер постепенно успокаивался. К чему эти вечные поиски? С этой женщиной ему хорошо. Конечно, лучше бы это была прежняя Мадлен, но разве сейчас, в сумерки, трудно вообразить, что она здесь, вырвавшаяся на миг из мира теней, в котором растворилась?

— Пора идти в ресторан, — тихо проговорила она.

— Давай лучше останемся здесь…

То было чудесное отдохновение. Она будет принадлежать ему, пока длится ночь, пока лицо ее — лишь бледное пятно на его плече… Мадлен!.. На него нисходил умиротворяющий покой. Нет, их не две… словами этого не объяснить. Он больше не боялся.

— Я больше не боюсь, — пробормотал он.

Она погладила его по лбу. Он ощутил ее дыхание на своей щеке. Запах мимозы набирал силу, волнами растекался по комнате. Флавьер осторожно вытянулся на кровати рядом с Мадлен, чье тепло он вбирал в себя, отыскал ее руку, гладившую перед тем его лицо. Он прикасался к ней легонько, словно пересчитывал пальцы. Теперь он узнавал это тонкое запястье, коротенький большой палец, выпуклые ногти. Как он мог забыть? Боже, как ему хочется спать. Он погружался в потемки, населенные воспоминаниями. Перед ним был руль, на котором лежала хрупкая и такая живая рука — та самая, которая развязала голубую тесьму на пакете и достала оттуда кусочек картона с надписью: «Возродившейся Эвридике»… Он открыл глаза. Мадлен не шевелилась. С минуту он прислушивался над невидимым лицом, припал губами к закрытым глазам — они жили, еле заметно двигаясь под веками.

— Ты не хочешь сказать мне, кто ты? — шепнул он.

Из-под теплых век выступили слезы; он машинально попробовал их на вкус, не переставая думать о своем. Потом пошарил под подушкой, пытаясь найти платок.

— Я сейчас.

Он бесшумно прошел в ванную. Сумочка Рене была тут, на столике, среди флаконов. Он открыл ее, порылся, но платка не было. Зато его пальцы наткнулись на что-то… продолговатые бусины… Неужели..? Ну конечно, ожерелье. Он подошел к окну, пригляделся к находке в бледном аквариумном свете, с трудом пробивавшемся сквозь толстые матовые стекла. На янтарных бусинах играли золотистые отблески. Руки его задрожали. Точно: ожерелье Полины Лажерлак.

— Ты слишком много пьешь, — заметила Рене.

Она тотчас оглянулась на соседний столик, опасаясь, что ее услышали. Она не могла не видеть, что в последние дни Флавьер начал привлекать к себе внимание окружающих. Бравируя, тот залпом осушил бокал. Щеки его были бледны, но на скулах проступил яркий румянец.

— Уж не думаешь ли ты, что эта подделка под бургундское ударит мне в голову?

— И все-таки ты совершаешь ошибку.

— Да, я совершаю ошибку… Всю жизнь я только тем и занимаюсь, что совершаю ошибки. Ты не сообщила мне ничего нового.

Опять это беспричинное ожесточение… Рене углубилась в изучение меню, чтобы не видеть этого тяжелого и вместе с тем полного безысходной тоски взгляда, ни на миг не перестававшего ее буравить. Рядом со столиком вырос официант.