Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Господи! Придется же когда-нибудь кончать с этой «странной войной»! Ведь уже май на носу… Твое здоровье, Поль.

— Твое здоровье, Роже.

Они выпили, глядя друг другу в глаза. Стоя Жевинь выглядел почти квадратным. Он был у самого окна, и в ярком свете четко вырисовывался его римский лик: мясистые уши, благородный лоб. Однако облик Жевиня был далек от совершенства. Природе хватило капли провансальской крови, чтобы вылепить ему коварный профиль проконсула. К концу войны этот плут огребет миллионы… Флавьер разозлился на себя за эту внезапно пришедшую мысль. А разве сам он не пользуется тем, что многие мобилизованы? Его признали негодным к строевой, ладно. Но ведь это не оправдание. Он поставил бокал на поднос.

— Чувствую, это дело меня затянет… У твоей жены никого нет на фронте?

— Какие-то дальние кузены, с которыми мы никогда не видимся. В общем, из близких — никого.

— Как ты с ней познакомился?

— О, это довольно романтическая история.

Жевинь внимательно разглядывал бокал, вертя его в пальцах: он подбирал слова. Вечная его боязнь показаться смешным — некогда она его парализовывала, и он нередко проваливал устные экзамены. Наконец он решился.

— Я встретил ее в Риме во время деловой поездки. Мы остановились в одном отеле.

— В каком?

— В «Континентале».

— Что она делала в Риме?

— Изучала живопись. На мой взгляд, она недурно рисует. Но ты сам понимаешь, какой из меня знаток…

— Она занималась, чтобы преподавать, давать уроки?

— Да ты что!.. Для собственного удовольствия. У нее никогда не было необходимости зарабатывать себе на жизнь. Представь себе, в восемнадцать лет у нее уже был собственный автомобиль. Ее отец был крупным промышленником.

Жевинь повернулся на каблуках и направился назад в кабинет. Флавьер отметил его уверенную поступь. Прежде у него была вихляющаяся походка, этакое заикание всем телом. Деньги жены его преобразили.

— Она по-прежнему рисует?

— Нет. Постепенно забросила это занятие… Времени не хватало. Ты же знаешь, парижанки так заняты!

— Гм… но ведь должны же приступы, о которых ты рассказываешь, иметь какую-то реальную причину. Припомни-ка, не послужило ли толчком ко всему этому какое-нибудь происшествие?.. Ссора, например… Или плохое известие… Да ты наверняка и сам думал об этом.

— Черт побери, конечно же думал!.. Но ничего такого не вспомнил. Не забывай, часть недели я провожу в Гавре.

— А эти приступы рассеянности — ну, когда она замыкается в себе — они начались, когда ты был в Гавре?

— Нет, я был здесь. Помнится, приехал я как-то в субботу. Мадлен была по обыкновению весела. Лишь к вечеру она впервые показалась мне странной. Но в тот раз я не придал этому особого значения. Я и сам здорово устал.

— А раньше?

— Раньше?.. На нее иногда находило плохое настроение, но это, конечно, не идет ни в какое сравнение с тем, что стало твориться с ней в последнее время.

— Ты уверен, что в ту субботу не произошло ничего из ряда вон выходящего?

— На все сто. По самой простой причине: весь день мы были вместе. Я приехал утром, часов в десять. Мадлен только что встала. Мы немного поболтали… не спрашивай о чем — таких мелочей я, естественно, не помню. Да и с чего бы мне было обращать на это внимание? Помню, обедали мы дома.

— Где ты живешь?

— Как?.. Ах да, мы же с тех пор не виделись… Я купил дом на проспекте Клебера, в двух шагах от площади Согласия… Вот моя визитная карточка.

— Благодарю.

— После обеда мы вышли из дому… Кажется, я должен был повидаться кое с кем из министерства… Потом прогулялись до Оперы. Вот и все! Ничем не примечательный день.

— А приступ?

— Он случился к концу ужина.

— Ты можешь назвать мне точную дату?

— Дату? Сейчас попробую…

Жевинь взял со стола блокнот и принялся его листать.

— Похоже, это было в феврале, — пробормотал он. — В конце месяца, потому что на последнюю субботу у меня была назначена важная встреча. Суббота была двадцать шестого. Да-да, это произошло двадцать шестого февраля.

Флавьер уселся на подлокотник кресла подле Жевиня.

— Почему ты обратился именно ко мне?

Жевинь вновь стиснул ладони. Он избавился почти от всех своих привычек, но эта осталась. Когда ему приходилось туго, он цеплялся за самого себя.

— Ты всегда был мне другом… — пробормотал он. — И к тому же, я вспомнил, что ты в свое время увлекался психологией, всякой мистикой. А что ты мне предлагаешь? Заявить в полицию?

Заметив, что губы Флавьера дрогнули, он прибавил:

— Как раз потому, что ты служил в полиции, я и обратился к тебе.

— Да, — произнес Флавьер, поглаживая кожаную обивку кресла, — я ушел из полиции. — Он вскинул голову. — Знаешь почему?

— Нет, но…

— Ладно, все равно узнаешь. Такое трудно сохранить в тайне.

Он попытался было усмехнуться, чтобы показать, что его ничуть не волнует предстоящее признание, но голос его уже звенел обидой и ожесточением.

— Вышла большая неприятность… Немного портвейна?

— Нет, спасибо.

Флавьер налил себе, взял бокал в руку, но пить не стал.

— Со мной приключилась идиотская история… Я был инспектором… Сейчас уже можно признаться: мне никогда не нравилась эта профессия. Если бы отец не заставил меня пойти в полицию! Но он к тому времени дослужился до дивизионного комиссара и не мыслил для меня иной карьеры. Мне надо было отказаться. Ведь никто не имеет права принуждать юнца… Короче говоря, предстояло арестовать одного типа. О, он был совсем не опасен, нет… Вот только ему взбрело в голову удирать по крыше… Со мной был напарник — отличный парень, некто Лериш…

Флавьер опрокинул бокал в рот, и на глазах его выступили слезы: он закашлялся и как бы с насмешкой над собственной неловкостью пожал плечами.

— Вот видишь, — сказал он шутливым тоном, — стоит этой истории выплыть на поверхность, как я теряю голову… Крыша была с крутым скатом. Внизу, как игрушечные, сновали машины. Тот тип спрятался за трубой — оружия у него не было. Оставалось лишь надеть на него наручники… Но я не мог спуститься к нему по крыше.

— Головокружение! — подхватил Жевинь. — Ну да, теперь я вспоминаю: ты и раньше боялся высоты.

— Вместо меня стал спускаться Лериш… И сорвался.

— О! — воскликнул Жевинь.

Он опустил глаза, и Флавьер, по-прежнему склоненный над ним, не мог понять, о чем тот думает. Затем Флавьер тихо произнес:

— В любом случае лучше, чтобы ты был в курсе.

— Нервы всегда могут сдать, — сказал Жевинь.

— Конечно, — кисло поддакнул Флавьер.

Они помолчали. Наконец Жевинь неопределенно махнул рукой.

— Это прискорбно, но ты тут, в конце концов, ни при чем.

Флавьер открыл ящичек с сигаретами.

— Угощайся, старина.