Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Алло, это ты, Поль?.. Это Роже… Можно зайти на минуту?.. Да нет, ничего не случилось… Просто у меня есть к тебе несколько вопросов… Хорошо, иду.

О своей конторе Жевинь отзывался довольно пренебрежительно. В действительности же его бюро занимало целый этаж.

— Соблаговолите подождать, месье… Господин директор проводит совещание.

Секретарша ввела Флавьера в приемную, заставленную массивными диванами. «Может быть, он хочет пустить мне пыль в глаза?» — подумал Флавьер. Но нет: он увидел Жевиня, провожавшего посетителей.

— Рад тебя видеть, — сказал Жевинь. — Извини, но сегодня у нас работы по горло.

Просторный и светлый кабинет был обставлен на американский манер: металлические стол и шкаф с картотекой, одноногие кресла, пепельницы с никелированными донышками. На стене висела огромная карта Европы с натянутой между булавок красной нитью, которая обозначала линию фронта.

— Ну что? Видел ее?

Флавьер сел, закурил сигарету.

— Да.

— Что она делала?

— Ходила на кладбище Пасси.

— Гм!.. На могилу своей…

— Да.

— Вот видишь! — воскликнул Жевинь. — Теперь ты и сам убедился!

На краю стола, рядом с телефонным аппаратом, стояла фотография Мадлен. Флавьер не мог отвести от нее глаз.

— На надгробии только одно имя, — сказал он. — Но родители твоей жены, конечно, покоятся там же?

— Вовсе нет! Они похоронены в Арденнах. А склеп моей семьи — в Сент-Уане… На кладбище Пасси лежит только Полина Лажерлак. В том-то и дело! И как же ты теперь объяснишь это паломничество?.. Можешь быть уверен: она была там не впервые.

— Действительно, у сторожей она ничего не спрашивала. Она знала, где могила.

— Еще бы, черт возьми! Говорю же тебе: она словно околдована этой Полиной.

Жевинь шагал взад и вперед вдоль стола, держа руки в карманах. Его шея собралась над тугим воротником в валик жира. Зазвонил телефон, и он резким движением сорвал трубку с аппарата, затем, зажимая ладонью микрофон, проговорил вполголоса:

— Она воображает, будто она и есть Полина. Сам посуди, могу ли я после этого оставаться спокойным!

В трубке бубнил чей-то голос. Он поднес ее к уху и сухо бросил:

— Да, я слушаю… А, это вы, дорогой друг!

Флавьер рассматривал снимок Мадлен, ее лицо статуэтки, которое едва оживляли светлые глаза. Жевинь диктовал распоряжения, раздраженно насупив брови, затем бросал трубку на рычаг телефона, который тут же вновь принимался звонить. Флавьер пожалел, что пришел сюда. Он внезапно почувствовал, что тайна составляет неотъемлемую часть самого существа Мадлен. Жевинь, пытаясь отторгнуть от нее эту часть, непременно все разрушит. В сознании снова всплыла мучившая его сумасбродная мысль: «А что, если душа Полины..?»

— До чего же они мне надоели! — пожаловался Жевинь. — Сейчас такая неразбериха, старина, ты даже и представить себе не можешь. Да лучше и не представлять, чтобы не расстраиваться.

— Девичья фамилия твоей жены — Лажерлак? — спросил Флавьер.

— Нет. Ее фамилия Живор… Мадлен Живор. Родителей она потеряла три года назад. У ее отца была бумажная фабрика под Мезьером. Солидная фирма!.. Ее основал еще дед Мадлен. Он был уроженцем тех мест.

— Но… ведь Полина Лажерлак — она-то, наверно, жила в Париже?

— Погоди маленько! — Жевинь нервно забарабанил пальцами-сосисками по бювару. — Все это так запутанно… Да, теща показала мне однажды, где жила ее бабка, Полина, — в старом особняке на улице Святых Отцов, если я не ошибаюсь… Кажется, там еще на первом этаже антикварная лавка… Лучше скажи: что ты думаешь о Мадлен теперь, когда ты ее видел?

Флавьер пожал плечами:

— Пока ничего.

— Но ты согласен со мной, что с ней что-то эдакое?..

— Похоже, да… Скажи, она совсем забросила занятия живописью?

— Да, бесповоротно… Она переделала мастерскую, которую я ей оборудовал, в гостиную.

— А почему?

— О, она довольно непостоянна! Да и вообще, люди меняются!

Флавьер поднялся, протянул Жевиню руку.

— Не хочу отрывать тебя от дел, старина. Вижу, ты здорово занят.

— Брось, — отрезал Жевинь. — Все это ерунда. Прежде всего меня волнует Мадлен. Ответь мне честно… Как по-твоему: она сумасшедшая или что?

— Только не сумасшедшая, — сказал Флавьер. — Она много читает? Есть у нее увлечения?

— Да нет. Читает она немного, как все: модные романы, иллюстрированные журналы… А увлечений у нее я что-то не замечал.

— Буду дальше за ней наблюдать, — сказал Флавьер.

— В твоем голосе что-то не слышно энтузиазма.

— У меня такое чувство, что мы зря теряем время.

Не мог же он признаться Жевиню, что решил следовать за Мадлен неделями, а если понадобится, то и месяцами, и не успокоится, пока не отыщет разгадку.

— Я прошу тебя, — сказал Жевинь. — Видишь, как я живу: контора, поездки, ни одной свободной минуты… Ты уж займись ею. Так мне будет спокойнее.

Он проводил Флавьера до лифта.

— Позвони, если заметишь что-нибудь новое.

— Ладно.

Выйдя на улицу, Флавьер оказался в густой толпе: шесть вечера, час пик. Он купил вечернюю газету. Над границей с Люксембургом сбиты два самолета. В передовой статье убедительно доказывалось, что немцы вот-вот проиграют войну. Они обложены со всех сторон, обречены на гибель в окружении. Генеральный штаб предусмотрел все до мелочей и ожидает лишь продиктованной отчаянием вылазки противника, чтобы покончить с ним раз и навсегда.

Позевывая, Флавьер сунул газету в карман. Война уже не интересовала его. Единственное, что имеет значение, — это Мадлен. Он устроился на террасе кафе, заказал содовой.

Грезы Мадлен на могиле Полины, тоска о потусторонней жизни… Нет! Это невозможно. Но разве кому-нибудь доподлинно известно, что возможно, а что нет?

Флавьер вернулся к себе с мигренью. Пролистал словарь «Ларусс» на букву «Л». Разумеется, ничего не нашел. Он знал, что фамилии Лажерлак в словаре не окажется, но не смог бы заснуть, если бы на всякий случай не проверил. Просто на всякий случай… Он предвидел, что предпримет еще массу абсурдных шагов — на всякий случай. Едва он начинал думать о Мадлен, как терял хладнокровие. Женщина с тюльпаном! Он попытался набросать силуэт, склоненный над водой. Потом сжег листок и проглотил две таблетки снотворного.

Мадлен прошла мимо Палаты депутатов, перед которой мерно вышагивал часовой с винтовкой. Как и накануне, она вышла из дому сразу же после отъезда Жевиня. Однако на сей раз она шла быстро, и Флавьер следовал за ней почти вплотную, опасаясь несчастного случая: она переходила проезжую часть, не обращая внимания на несущиеся машины. Куда она так спешит? Серый костюм она сменила на коричневый, весьма заурядный, и надела на голову берет. Низкие каблуки изменили ее походку. Теперь она выглядела еще моложе, в ее облике появилось что-то мальчишеское. Она пошла по бульвару Сен-Жермен, прячась от солнца в тени высоких зданий. Может, она направляется в Люксембургский сад? Или в Географический зал на какой-нибудь спиритический сеанс? Внезапно Флавьер все понял. Для пущей уверенности он подошел к ней поближе. Настолько близко, что уловил аромат ее духов — сложный букет, более всего напоминающий запах увядающих цветов, плодородной земли… Где-то он встречал уже этот запах… Конечно же, вчера, на безлюдных аллеях кладбища Пасси. Ему нравился этот запах: он воскрешал в его памяти бабушкин дом, расположенный на склоне горы близ Сомюра. Люди там жили прямо в скалах. В дом они забирались по лестнице, подобно Робинзону. То там, то сям в скалах торчали печные трубы. Над каждой трубой на белой породе чернела копоть. Приезжая на каникулы, он бродил в тех местах, с любопытством разглядывая странные помещения, внутри которых тускло отсвечивала мебель. Что это было: жилье, бывшие рудничные постройки? Никто толком не знал. Как-то раз он залез в одну такую конуру, покинутую владельцем. Дневной свет едва просачивался в глубь помещения. Стены были холодные и шершавые, как края ямы, а тишина стояла просто нестерпимая. По ночам сюда, наверное, доносился топот кротов под землей, а с потолка падали извивающиеся червяки. Расшатанная задняя дверь открывалась в подземелье, из которого тянуло затхлостью. Видимо, она вела в запретный мир бесчисленных галерей, штолен, переходов, пробуравивших нутро скал. Там, на пороге, где из почвы выпучивались белесые грибы, начинался Большой Страх. Отовсюду пахло землей, пахло… духами Мадлен. И здесь, на залитом солнцем бульваре, где тени от трепетавшей на ветру молодой листвы змеились по земле, как протягиваемые руки, Флавьер вновь испытал на себе силу мрака и понял, почему Мадлен нашла в его душе столь горячий отклик. Из глубин памяти всплывали и другие образы, из них один предстал перед Флавьером особенно ярко. В двенадцать лет, устроившись в тени скал, откуда открывался вид на необозримую туманную даль лугов, виноградников и облаков, он целыми днями читал незабываемую книгу Киплинга «Свет погас». Гравюра на первой странице изображала девочку и мальчугана, склонившихся над револьвером. Он отчетливо вспомнил фразу, которая тогда неизвестно почему трогала его до слез: «Это был Бэррелон — он держал путь на юг Африки…» Девочка в черном теперь он в этом не сомневался — была похожа на Мадлен; об этой девочке он грезил вечерами, погружаясь в сон; это ее легкие шаги слышались ему во сне. Да, все это смешно, по крайней мере для такого человека, как Жевинь. Но тем не менее все это правда — правда на другой манер, в ином плане, правда наподобие позабытого и вновь обретенного сна, потрясающего своей таинственной очевидностью… Мадлен плыла перед ним сгустком тени, вся во власти темных закоулков своего подсознания; от нее пахло хризантемами. Она свернула на улицу Святых Отцов, и Флавьер испытал нечто вроде горького удовлетворения. Это тоже пока еще ничего не значило, и все же…