Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Сказать легко, — бормочет Реми. — А вы сами-то верите в его способности?

— Ну конечно верю! Да и вот же доказательство!

— А отец? Он-то хоть доволен?

— Реми! Ну почему вы всегда так нехорошо говорите о своем отце? Если б вы его видели тогда… Он до того разволновался, что даже не сумел как следует поблагодарить целителя.

— А нынче утром до того разволновался, что даже не зашел ко мне узнать, как мне спалось. А вы, Раймонда? Вы ведь тоже…

Но она останавливает его, закрыв ему рот надушенной ладонью.

— Замолчите, Реми! Иначе вы наговорите глупостей… Нам так велели. Мы должны были оставить вас одного. Необходимо было проверить…

— Да, но если бы я знал…

— Ну и что? Что бы вы сделали— может, остались бы лежать и дальше, лишь бы досадить нам? Вот видите, Реми, какой вы!

Опустив голову, он пинает ногой гальку — то один, то другой камешек. Краешком пальмового листа Раймонда щекочет юноше ухо:

— Ну улыбнитесь же, дружок! Неужели вы не чувствуете себя счастливым?

— Да, конечно, я счастлив, — ворчит Реми. — Я счастлив, счастлив… Если без конца повторять, то на самом деле станешь счастливым, так что ли?

— Что с вами происходит, Реми?

Он отворачивает лицо, пряча от Раймонды глаза. Он все-таки уже взрослый, и ему не пристало плакать.

— Вы поступаете дурно, Реми, — продолжает она. — Я ведь всего-навсего пошла купить вам в подарок книгу. Вот, взгляните: «Чудеса, творимые волей». Здесь приводится масса любопытных фактов. Автор даже считает, что, концентрируя психическую энергию, можно воздействовать на людей, животных и даже на предметы.

— Спасибо за подарок, — благодарит Реми. — Однако теперь всем этим забавам, наверное, настал конец. Отец, видимо, пожелает, чтобы я занялся серьезным делом.

— Ваш отец не настолько жесток. Я даже вам кое о чем поведаю, если, конечно, вы не выдадите меня — обещаете?

— Да, разумеется… Хотя сразу могу сказать, что это меня не интересует.

— Ну хорошо… Так вот: ваш отец собирается отправить вас в имение в Мен-Ален.

— Я смотрю, он держит вас в курсе всех своих дел.

— Реми, мой мальчик, вы говорите глупости.

Они молча смотрят друг на друга. Реми вынимает платок, вытирает краешек скамейки и садится.

— Все вертят мною как хотят, — с горечью произносит он. — Никто даже не спросит: а хочу ли я уезжать из Парижа? И без конца какие-то заговоры за моей спиной. То с этим целителем… Завтра придумаете еще что-нибудь… А может, я хочу остаться здесь, понятно?

— Ну, если вы так все воспринимаете…

И Раймонда делает движение, словно собирается уйти.

— Раймонда!.. Раймонда… Постойте… Подождите, пожалуйста… Мне нехорошо, я устал. Помогите…

С какой готовностью она повиновалась! Как сразу встревожилась! Реми тяжело поднимается, опираясь на ее руку.

— Голова немного закружилась, — шепчет он. — Ничего страшного… Просто я еще не вполне окреп… А если я соглашусь ехать, вы тоже поедете?

— Конечно, конечно поеду! Реми, вам не следовало так долго стоять.

Он тихо смеется и отпускает руку Раймонды:

— Я просто разыграл вас. На самом деле я нисколько не устал… Не сердитесь… Подождите, Раймонда… Вы что, опасаетесь, что нас увидят здесь вдвоем?

— Да что вы такое говорите? Нет, Реми, решительно, нынче утром с вами творится что-то неладное, мальчик мой…

— Хватит вам, что вы заладили: «Мальчик мой, мальчик мой…» Скажите честно — будь я здоров, вы бы и не взглянули на меня, так ведь? Я же для вас всего-навсего мальчишка — вы сами, Раймонда, только что об этом сказали. Вас просто наняли, приставили к мальчишке: немного заниматься с ним и самое главное — присматривать. А вечером вы идете к отцу: доложить, отчитаться за день. Что, разве неправда?

— Реми, вы сильно обижаете меня.

Реми умолкает на минуту и стоит, засунув вспотевшие руки в карманы; затем, жалко улыбаясь, продолжает:

— Подумайте сами, Раймонда, разве это достойное занятие — день-деньской дежурить у постели какого-то мальчишки и коротать вечера в обществе хозяина дома, который смахивает на служащего похоронного бюро, и постоянно брюзжащей старухи-служанки. О дяде я уже не говорю… На вашем месте я бы ушел отсюда…

— Да это же… настоящая истерика. — Раймонда возмущена. — А ну-ка идемте!.. Идемте же!.. Дайте руку… И никогда больше так не говорите. Вас послушать — так вы прямо-таки несчастнейший человек, честное слово… Ошибаетесь, Реми, никаких особых докладов вашему отцу я не делаю.

— Правда?

— Правда.

— Ну, раз так… — Реми наклоняется и слегка касается губами щеки молодой женщины.

— Реми!

— А что такого?.. Никто же не видит… А если вы начнете сейчас ругать меня, то мне наверняка станет плохо и вам придется позвать Клементину.

Рассердится Раймонда или нет? Она часто дышит, смотрит в сторону двора. Глаза ее сверкают, она лихорадочно облизывает губы, нащупывая ручку двери.

— Ну, если это не зайдет слишком далеко… — говорит она наконец.

Выиграл! И Реми впервые смеется от души:

— Раймонда, послушайте… Я просто хотел поблагодарить вас… за целителя. Только и всего. Честное слово. Вы не станете меня бранить?

Раймонда отпускает ручку двери и после некоторого колебания приближается к Реми.

— Вы делаетесь все несноснее, — вздыхает она. — Пожалуй, нам лучше вернуться в дом.

Несколько ступеней связывает оранжерею с расположенной в полуподвале котельной, из которой другая лестница ведет в холл. Реми берет Раймонду под руку, они проходят в дом и сразу направляются в гостиную. Там Раймонда кладет на стол несколько учебников.

— А стоит ли заниматься? — спрашивает Реми. — Уже полдень, сейчас отец приедет… А эта математика, сами знаете… с моей-то памятью… Вы целителю что-нибудь говорили о моей памяти? Я же ничего не запоминаю, так получается — честное слово, я не виноват… Я обязательно к нему схожу: у меня полно сокровенных мыслей, и хотелось бы с ним поделиться.

— Да, но ваш отец…

— Опять отец! — вскипает Реми, — Ну конечно, он меня любит и жертвует для меня всем; и между прочим, ему есть чем жертвовать. Но что ж я теперь — навеки в его власти, что ли?

— Замолчите!.. Вдруг Клементина услышит…

— И пусть слышит! Пусть даже передаст ему…

Ворота со скрипом открываются, и во двор неслышно въезжает длинный бежевый «хочкис». Реми успевает увидеть кусочек улицы: там в слабых солнечных лучах бесшумно снуют автомобили. Адриен выходит из машины, закрывает тяжелые створки ворот и запирает их на засов. Можно подумать, что средь бела дня сюда полезут воры!

— Я оставлю вас, — извиняется Раймонда.

Но Реми не слышит, как она уходит; он смотрит в окно: отец помогает дяде Роберу вылезти из машины. Они, как всегда, о чем-то спорят; кажется, они вообще спорят дни напролет. Дядя, конечно же, при портфеле и, едва выбравшись из машины, стучит по портфелю ладонью — судя по всему, что-то доказывает, ведь там все его доказательства: цифры и расчеты. Ничему другому он не верит. Даже за обедом продолжатся бесконечные подсчеты — дядя достанет записную книжку, ручку, отодвинет в сторону тарелки и бокалы и начнет доказывать, что… Реми встает. Да ну их всех к черту! Надо удрать, сменить обстановку! Но чего ради остается в этом доме Раймонда? В конце концов, ей всего двадцать шесть и вокруг предостаточно семей, где всегда понадобится гувернантка, да еще умеющая ухаживать за больными… В передней слышен густой, с придыханием, дядин голос. Дяде вечно приходится догонять брата, а тот любит ходить быстро, широким шагом. В глубине души братья слегка недолюбливают друг друга. Реми закуривает сигарету и, приосанившись, опирается на камин, поскольку еще ощущает себя слабым и уязвимым. Но внимание — они уже на пороге.