Сергей Михайлов - Сезон охоты

— Ты!.. — вытаращился я на него.

Он был ошарашен не менее моего.

— Вы! Иван Петрович, да вы-то как здесь… сюда… Вы же уехали тогда, в Москву…

— Как уехал, так и приехал, — ответил я, устало опускаясь на койку.

Дверь за мной захлопнулась, лязгнул стальной засов.

— Рассказывай, — сказал я, закуривая, — а я пока покурю.

И он рассказал. Хотя рассказывать, в общем-то, было нечего. В тот же день он вернулся в своё Куролесово. Милицейский «уазик» брать не стал, оставил его на станции, а воспользовался попуткой. Как приехал в село, сразу отправился в охотничье хозяйство, к Дмитрию Петровичу Рукавицыну, которому всё без утайки и рассказал. Выслушав, тот долго молчал, лишь сдвинул брови и стал мрачнее тучи, потом тяжело поднялся и сказал: «Сиди дома и не высовывайся. И чтоб никому ни слова, понял? Деятели, мать вашу!» Потом вышел, и больше Валерий его не видел. Вернувшись домой, он до заката просидел взаперти, боясь высунуть нос наружу, а вечером на селе объявилась милиция. Чужая, в штатском, на двух иномарках. И прямиком к нему в избу. Бухгалтер и пикнуть не успел, как его выволокли на улицу, запихнули в машину и увезли. И только когда его привезли на полигон, понял он, кем были на самом деле его похитители. Вот тогда-то он и струхнул по-настоящему.

— Шестые сутки сижу взаперти, — пожаловался он. — Поначалу думал, всё, конец мне пришёл, а теперь вижу, что-то здесь не так. Никто со мной не разговаривает, никто ни о чём не спрашивает, однако кормят исправно, да и газет с журналами здесь навалом, читай — не хочу. Слышал, ждут здесь кого-то.

— Ждут? — насторожился я.

Он пожал плечами.

— За окном кто-то с кем-то обмолвился, а я случайно услыхал. Мол, приезжает кто-то, может, начальство какое, может, гости. Не знаю, не понял я. Что это вообще за место такое, а? — шёпотом спросил он.

— Плохое это место. И люди здесь плохие. Понятия не имею, кого они там ждут, но перспективы у нас неважные. Прямо скажем, нет у нас никаких перспектив. Не знаю, какие у них планы в отношении тебя, но со мной ясность полная. Завтра утром я выступаю в роли гладиатора.

— Гладиатора?

— Тёзку своего помнишь, братана моего? Вот и я так же, как он… Утром они устраивают реалити-шоу, в выстрелами, погоней и трупом в конце представления. Моим трупом.

Я рассказал ему всё, что случилось со мной за эти дни. Умолчал я только о SMS-сообщении, которое получил от Веры, и о том, что мой сын в безопасности. Чем меньше человек об этом знает, тем лучше.

Он слушал, раскрыв рот и моргая через раз.

— Что же вы теперь думаете делать?

— Драться. И умереть, если придётся. Таковы правила игры, которые устанавливаю не я. Главное — чтобы Васька мой цел остался. Всё остальное… — я махнул рукой.

— Вас убьют.

— Скорее всего.

— И вы так спокойно об этом говорите!

— У тебя есть другие предложения? Нет? Вот и у меня тоже. Понимаешь, когда вариантов нет, то и судьбу принимаешь легко, даже когда судьба эта — сама смерть. Ведь самое страшное — это выбор. А у меня его нет. Вернее, за меня его сделали другие. И точка.

Я лёг на койку (их в комнате было две) и отвернулся к стене, всем своим видом как бы заявляя: отстаньте от меня все! дайте мне побыть с собой наедине. Мне, действительно, никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. И уж тем более с этим рыжим. Хотя, если честно, мне было его жаль. Ведь наверняка его тоже поставят под пули, а он, поди, и пистолета в руках никогда не держал. Шагу ступить не успеет, как всю обойму в грудь получит.

Впереди была ночь, последняя моя ночь, и потому проспать её было бы кощунством. Интересно, как чувствуют себя приговорённые к смерти накануне приведения приговора в исполнение? Наверное, так же. Считают каждую уходящую минуту, каждую тающую секунду, цепляются за соломинку, за каждый миг угасающей жизни. Что-то там вспоминают, прокручивают в мозгу километры жизненного пути, выхватывают отдельные его фрагменты, пережёвывают их, перетирают… А стоит ли? Перед смертью ведь всё равно не надышишься. Может быть, лучше завалиться спать, забыться, сократить период мучительных ожиданий до минимума? Всё равно ведь уже ничего не изменишь. Ничего не изменишь… уже ничего…

Я проснулся от острой пульсирующей боли в руке. Рана нарывала, воспаление развивалось стремительно и неотвратимо. Дотянуть бы как-нибудь до завтрашнего утра, а там… а там будь что будет.

В комнате было темно, за окном стояла тёмная таёжная ночь. Бухгалтер дрых без задних ног, посапывая во сне подобно младенцу. Сквозь пульсацию крови в висках и ритмичный гул в ушах, всплывающий и затихающий созвучно с приступами боли в плече, до меня донёсся вдруг звук голосов. Разговаривали двое. Они стояли почти под самым моим окном, и поэтому я отчётливо слышал каждое их слово. К тому же, ночью слышимость куда лучше, чем днём.

В одном из них я узнал полковника, а во втором… Сердце сильно стукнуло в грудную клетку, словно просясь наружу, потом ещё раз, и ещё… Второй говорил с кавказским акцентом, но не это заставило моё сердце бешено заколотиться в груди: в его речи я безошибочно уловил характерные чеченские нотки. Уж мне ли не знать их говор! Наслушался будь здоров, пока исползал на брюхе пол-Чечни, даром что десять лет минуло.

Я приблизился к окну, жадно прислушался.

— А я ведь тебя вчера ждал, Хасан. Проблемы в пути?

— Какие проблемы, послушай? Нет уже никаких проблем. Эта зелёная бумажка решит любую проблему. Вы, русские, слишком любите деньги.

— А вы не любите?

— Аллах свидетель, нам они нужны для великой цели. И мы её добьёмся.

— Оставь, Хасан, ты не на трибуне. Впрочем, это не моё дело.

— Верно говоришь, Пастух. Твоё дело — отрабатывать гонорар. Надеюсь, помещение готово?

— Готово, Хасан. Можешь разгружать свой товар. Людей в помощь дать?

— Мои джигиты сами справятся.

— Не доверяешь? Забыл, сколько дел мы вместе провернули, там, в твоих грёбаных горах? В Шатое, Аргуне? Может, про Урус-Мартан напомнить?

Я услышал, как Хасан усмехнулся.

— Ты что, Пастух, за барана меня держишь? На память пока не жалуюсь, всё помню, больше, чем ты думаешь. И про то, какие бабки ты на этом срубил, помню. И скольких солдат своих под наши пули положил. А помнишь, Пастух, скольких ты продал, по штукарю за голову? Если забыл, напомню, у меня каждый твой шаг записан, на камеру. У вас, у русских, всё покупается и всё продаётся. Поэтому с вами можно иметь дело.

— У вас не так, что ли?

— Чечен никогда своего не продаст. Горец знает, что такое честь, и всегда верен своему слову.

— Хасан, ты ссориться со мной приехал?

— Зачем ссориться? Дело приехал делать, бизнес по-вашему. А заодно и друга старого повидать. Дел-то мы с тобой, действительно, провернули немало, Пастух. И ещё провернём, так ведь? Совсем богатым будешь, ха-ха-ха!