Александр Харламов - Высшая мера

По строю заключенных пронесся вздох разочарования. Мы подспудно думали, что Щеголев готовит какую-то гадость, но то, чего додумался его извращенный садисткий мозг, стало для нас настоящим открытием.

– Завтра…– он взглянул на часы.– Подъем переносится на четыре утра! Да…Вы останетесь без завтрака, но, послушайте…– снова вернулся он к Качинскому.– Хватит уже! Пора забывать свои барские замашки. Время у нас теперь другое! Новое время! А вы все о булочке с кофием мечтаете…Не для того мы революцию делали, чтобы вы тут барствовали! Да?– улыбнулся он Льву Данилычу, похлопав его по плечу.– По шконкам, твари!– неожиданно рявкнул он, мгновенно изменившись в лице, будто судорога пробежала по его пухлым щекам.– И попробуйте мне завтра норму не выполнить! Вообще с вырубки уходить не будете!

Громко топая хромовыми сапогами, он быстро вышел из барака, оставив после себя ощущение чего-то мерзкого, гнилого. Стали разбредаться кто куда. День казался здесь нескончаемым. И хотя темнело рано, а рассветало поздно, как в любой неволе, минуты и часы тянулись удивительно долго. Истопник прямо сырыми дровами стал набивать плохо прогретую печь. Задымило до рези в глазах, запахло копченным дымком. Мы втроем уселись на шконке отца Григория, еле стоявшего на ногах.

– Ну и сука нам досталась,– выругался Качинский, чем меня несказанно удивил. Надо же, воспитанный человек, интеллигент, бывший офицер, а ругается, как последний дворник. Видимо, долгое скитание по лагерям дает о себе знать, даже на таких, казалось бы железных людях, как Лев Данилыч,– на чужом х..ю хочет в рай выехать, сука!– процедил он, дуя на обмороженные пальцы.– Мы ему сегодня не только дневную, годовую норму сделали, а ему все мало…Трудовому народу…Обязаны…Да чхать трудовому народу на нас и нашу работу!– сплюнул Качинский.– Довели страну до ручки!Народу, там на воле сейчас нужно одно, чтобы пришли не за ним, а за соседом! Чтобы норму выполнять не здесь за бесплатно, а там за копейки, которые платят лишь для того, чтобы ты мог выжить.

– Лев Данилыч…– попытался поспорить я с ним.

– Заткнись, Саша!– неожиданно грубо ответил он.– Заткнись за своей кремлевской пропагандой! Иначе я тебя придушу сейчас вот этим окоченевшими от холода пальцами. Посмотри на батюшку! Что с ним? Старика чуть до инфаркта не довели! Об этом мечтали, когда делали революцию? Этого блага хотели для народа? Ладно, я старый контрик, а вы? Ты комсомолец, чекист без страха и упрека…Или Федька, севший за мешок пшеницы, которую украл с колхозного амбара, чтобы дети с голоду не опухли. Что вы здесь делаете в этом аду? А? Такого будущего вы хотели для своих детей? Монархия им мешала? Да при монархии вы бы жили припеваючи где-нибудь в Сибирском поселке, драли местных крестьянок и жрали самогон от пуза. А здесь?

– Лев…– начал было я.

– Что Лев? Мы стали жить в стране, где человеческая жизнь стала разменной монетой, а люди стали быдлом, с мнением которого не стоит и считаться! Разве не так?

– Я…

– Ты!– упер он мне в лоб свой мозолистый палец.– ты и такие же как ты, верят в эту идеологию, пока не попадут в такой маленький импровизированный ад, как тот, в котором находимся мы. И лишь после этого к вам приходит осознание того, что именно вы натворили в семнадцатом году.

– Баланду принесли!– закричали из-за двери. Это-то и спасло меня от вопроса, на который у меня не было ответа. Еще всего лишь год назад я б с уверенностью поспорил бы с Качинским. Да что там! Я бы и руки ему бы не подал. Но посмотрев на систему изнутри, я вдруг понял, что теперь, пройдя все круги ада, даже мне все мои аргументы кажутся смешными и нелепыми.

– Налетай, братва!– подручные Кислого первыми гордо продефилировали к двери. Им по статусу было положено первым снимать пробу с блюд. О каком равенстве может идти речь, если даже здесь, в лагере, люди были разделены ступенями строгой иерархической лестницы?

– Что сегодня на ужин?

– Говорят свежего поросенка запекли?

– Щеголев лично постарался!– усталость многих, как рукой сняло. Вялые после долгого трудового дня люди зашевелились, заговорили, даже где-то послышались смешки.

– Опять луковый суп!

– Это там где вместо лука луковая водица?

Я молча схватил свою миску, став безропотно в очередь, захватив между делом и плошку отца Григория, все еще не отошедшего от работы.

– Поспеши, братва, всем может не хватить! Уж больно вкусным супец-то вышел! Наваристый!

Один из зэков бодро разливал по тарелкам жидкую баланду. Посмеяться было с чего. Давно остывший, покрытой какой-то мутной пленкой, суп мало напоминал суп. Среди бледно-желтой водицы плавали одинокие три кусочка лука и картофельные очистки.

– А хлеб?

– Хлеб трудящимся положен!– отозвались в очереди.– А Щеголев сказал, что поработали мы сегодня херово…

Я дождался пока и мне плеснули половник мутной жизни в обе плошки. Недовольный Качинский топтался позади, старательно отводя взгляд. Ему было стыдно за ту вспышку гнева, которая случилась пару минут назад. Я это чувствовал и лезть не стал. Переночует со своими мыслями наедине, сам заговорит.

– Давай шустрей,– подогнали меня из очереди,– желудок от голода сводит.

Стараясь не расплескать и без того малую часть супа, которую выделили нам на двоих с отцом Григорием, я медленно прошел к нарам. Следом с серьезным видом шагал Качинский. Молча подал еду батюшке и сел рядом на краешек нар, выудив ложку из кармана телогрейки. Здесь ее всегда старались носить с собой. Ложка в лагере было неким ценным артефактом, за которым охотилось охочее на поживу ворье. Из ложки можно было заточить нож, ею можно поделиться с другом, а значит тот кто имел больше одной автоматически переходил в разряд местных аристократов. Это была своего рода психология. Никто не хотел унизить себя до такой степени, чтобы лакать из миски, бдто какой-то пес. Их и без того тут за людей не считали, еще не хватало самому опускаться до этого уровня. Потому ложки берегли, старались либо носить с собой, либо прятать в таком месте, в котором шустрое ворье их найти не могло. Лично я носил ее с собой.

– Да…– промолвил я, зачерпывая мутную жижу и выливая ее обратно. Вместо лука желтые, почерневшие от сырости очистки, прибитые морозом, вместо картофеля крахмал и очистки. Запах стоял отвратный.

– Спаси Господи!– широко перекрестился отец Григорий, прихлебывая отвратное варево.– Конечно, не кутья, но есть можно! Благодарите Всевышнего за то, что подарил нам возможность хоть как-то питаться…

Я с сомнением воспринял это утверждение, но всего же заставил себя проглотить эту мерзость, ничего не ощутив кроме неприятного холодка, скатившегося в пищевод тугим комком, который настойчиво не хотел растворяться где-то внутри, норовя поползти обратно, то и дело подкатывая к горлу. Обернулся на Качинского, который довольно шустро наворачивал ложкой, цокая звонко уже о дно тарелке. И это было, пожалуй, самое удивительное. Потомственный дворянин, граф или барон, кто он был, ловко управлялся с почти что помоями, закидывая их за обе щеки, да еще и причмокивая от удовольствия.