Сергей Донской - Караван дурмана

– Ай, молодец.

– Нечаянно вырвалось, – повинился Корольков. – Сморозил глупость, самому стыдно.

– Вот я и говорю – молодец. Человек, которому бывает стыдно за свои поступки, еще не потерян для общества.

– А я все равно высадила бы нашего застенчивого коммерсанта в ближайшем населенном пункте, и дело с концом, – процедила Ленка. – Вместе с его бойкой подругой. Ты сам говоришь, папа, что бандитам сейчас не до нас.

– Не до нас с тобой, – уточнил Громов. – Что касается бывших одноклассников, то их по-прежнему ищут. Не для того, чтобы поздравить их с благополучным спасением.

Наталья и Корольков одновременно обернулись и придвинулись поближе друг к другу. Смерив их презрительным взглядом, Ленка хмыкнула:

– Что-то я не припоминаю, чтобы ты раньше миндальничал со всякими прохиндеями, папа.

– Я тоже не припоминаю, – спокойно признался Громов. – Но люди с возрастом меняются.

– Может быть, ты решил следовать христианским заповедям? – Это прозвучало как обвинение.

– Нет, – ответил Громов, прикуривая. – Никто из людей не способен следовать христианским заповедям. Это то же самое, что ходить по воде, а человек для этого не приспособлен.

– Вы что же, не верите в бога? – изумилась Наталья, которая носила православный крестик, исправно святила куличи на Пасху и держала дома Евангелие с закладкой в виде календарика с изображением Христа.

– Ты полагаешь, что вера – это уже добродетель? – Всякий раз, когда Громов затягивался, с кончика его сигареты срывались искорки, уносящиеся в черную щель приоткрытого окна. – Тогда просто верь в бога и совершай любые грехи, которые тебе захочется. Адольф Гитлер был очень набожным человеком. Тамерлан читал Коран перед тем, как устроить очередную массовую резню индусов. А Гаутама Будда не верил в ни в бога, ни в черта, хотя являлся одной из самых святых личностей, живших на земле. Думаю, он был гораздо более милосердным человеком, чем так называемые христиане, которые, прежде чем совершить какую-нибудь гадость, непременно перекрестятся.

– Мой отец рассуждает о милосердии! – воскликнула Ленка голосом героини не самого лучшего сериала. – С ума сойти!

– Дело не в милосердии. – Прежде чем выбросить сигарету, Громов хорошенько затянулся напоследок, и в его глазах полыхнули две рубиновые точки. – Дело в самом обычном человеческом эгоизме. Я не об их спасении думаю. – Он кивнул головой на притихшую за его спиной парочку. – О спасении своей собственной души.

– А если Андрей погиб по милости нашего пассажира?

– Тогда придется пересмотреть свою позицию, – ответил Громов так просто, так невозмутимо, что у прислушивающегося к разговору Королькова отчаянно забурлило в животе. Небрежный щелчок, которым этот странный человек избавился от окурка, сказал ему больше, чем самые страшные угрозы и обещания. Только теперь он понял, почему Громов согласился взять его в это путешествие. Вовсе не из-за денег и не только из сострадания. Он хотел, чтобы Корольков находился рядом на тот случай, если его зятя уже нет в живых.

А за окнами вырвавшейся за городскую черту «семерки» стояла сплошная ночь, смотреть в которую было все равно, как пытаться разгадать свое будущее.

От Самары до Оренбурга машину предстояло вести Королькову, и, прежде чем доверить ему руль, Громов объявил привал.

По серому небу неслись рваные облака, слева от дороги тянулась серая бетонная ограда, половина секций которой валялась на земле. Длинные полуразрушенные строения с выломанными оконными рамами и провалившимися крышами воскрешали в памяти ужасы фашистских концлагерей, виденные Корольковым по телевизору. Наверное, перед ним находилась обычная заброшенная птицеферма или коровник, но ему вдруг представилось, как его конвоируют по этой дороге в колонне пленных, загоняют в ворота, обитые ржавым листовым железом, заталкивают в холодный сырой барак. Струйка мочи, которую он пускал на покосившийся телеграфный столб, сделалась пунктирной.

– Немытая Россия, – пробормотал он, ежась на ветру.

– Шарф подбери, – посоветовал ему Громов. – Намочишь. Россия отмоется, а тебе в этом шарфе ходить и ходить.

Он застегнул «молнию» на джинсах и насмешливо взглянул на Королькова. Точки зрачков в его глазах казались отражениями черных ворон на небе, а сами глаза – кусочками этого неба.

Корольков сдернул с шеи шарф, скомкал его, швырнул в придорожную канаву и независимо отвернулся. «В Оренбурге куплю себе куртку и джинсы, – решил он. – Шарф к черту и пальто тоже к черту. Хватит изображать из себя огородное пугало».

Проехавший мимо самосвал обдал его мельчайшими брызгами и бензиновой вонью. Он отвернулся и от нечего делать стал разглядывать полуразрушенный сарай, торчащий из земли посреди куч слежавшегося навоза. Где-то там справляли нужду женщины, наверняка присевшие как можно дальше друг от дружки.

– Не стоило брать их с собой, – сказал Корольков, стараясь разжимать губы так же экономно, как это делал Громов.

– У тебя болят зубы?

– Ничего у меня не болит, – Корольков машинально прикоснулся к носу, распухшему после вчерашнего соприкосновения с дверью.

– Зачем же тогда цедить слова, как будто у тебя флюс, который ты боишься застудить?

– Никто ничего не цедит, – сказал Корольков своим обычным голосом. – Просто мне не нравится, когда кто-нибудь в компании собачится. Это действует мне на нервы.

– Компании выезжают за город на пикники, – сказал Громов. – У нас команда.

– Полуженская? – съехидничал Корольков.

– Полумужская.

Улыбаться после этого уточнения перехотелось.

Чтобы не встречаться с насмешливым взглядом Громова, Корольков отвернулся и стал смотреть на приближающихся спутниц. Они возвращались порознь, словно были незнакомы. Ветер нещадно трепал их волосы. Обе казались маленькими и беззащитными, пока приблизившаяся Ленка не крикнула сердито:

– Что уставился, бизнесмен? Делать больше нечего?

Заняв место за рулем, Корольков едва дождался, пока женщины усядутся сзади, после чего газанул так резко, что «семерку» еще долго водило из стороны в сторону.

– Сдается мне, что в детстве у тебя был спортивный велосипед, – сказал Громов, – и ты гонял на нем по всей округе, демонстрируя окружающим свою ловкость и отвагу.

– Он ездил на стареньком «Школьнике», – ехидно уточнила Наталья. – Коленки и локти вечно сбиты, взгляд отчаянный.

– Я тоже могу много чего вспомнить, – буркнул Корольков, выравнивая руль. – Например, как ты в первый раз пришла в школу на каблуках. Это было зрелище не для слабонервных.

– Да? А что же ты тогда с разинутым ртом всю большую перемену простоял? Смотрит и дышит, смотрит и дышит.