Федор Московцев - M&D

– Ты и есть – людоед. Боже, как я была слепа! Сколько в тебе ненависти! Ты ведь ненавидишь меня, ты столько времени держал всё в себе, и вот, наконец, показал своё истинное лицо. Дура я, слепая дура. Думала – семья, ребёнок… А что я получила?!

Говорила она обречённым голосом – слова, которые разжалобили бы камень. Это был плач вдовы в лачуге на окраине Тифлиса. Но декорации были совсем другие. А от «людоеда» не могли укрыться победные искорки в её глазах. Как быстро достигнут результат! Несколько завершающих мазков, и можно будет ехать.

Тематика спора переместилась из кухонно-бытовой области в область возвышенных чувств. Это было не хорошо, и не плохо, – это было никак. Смысл оставался прежним – кровь.

– Мариам… я люблю тебя, ты не можешь не видеть этого.

– Заткнись, не произноси это слово! Не оскорбляй мои чувства! Да, я видела, ты любил, когда мы только встречались, не было бы свадьбы, если б не любил. Без любви я бы не вышла замуж. Но сейчас, когда всё умерло, не смей говорить о любви. Да что ты можешь знать об этом чувстве, ты, кобель!

Она начала переигрывать, сама того не замечая. Фальшивая патетика всегда была её слабым местом. Нужно было срочно сгладить неловкость, иначе будет придуман новый сценарий, и тогда вместо одного придётся отыграть несколько актов.

Повезло, что днём выпил водки. Был лёгкий, но всё же отходняк. Нужная бледность на лице присутствует, небольшая слабость. Надо только вспомнить что-то трагическое, чтобы вызвать хотя бы слабой степени слезоотделение, и, если повезет, другие вегетативные реакции, свидетельствующие об изнеможении.

Удовлетворенно подумав, что находится на верном пути, под музыку семи пощёчин Андрей начал просить прощение, заговорил о своей невнимательности и нечуткости.

Мариам продолжала сыпать страшными обвинениями, но уже больше по инерции – он, войдя в роль, начал верить в то, что говорит, и вид его действительно стал жалок. Она поверила, дело было на мази, теперь очередь за ней, в таких случаях она произносила слова наподобие «Что ж, я понимаю, любовь умерла, давай хотя бы сохраним видимость нормальных отношений, но умоляю, не унижай меня, выказывай хотя бы внешние признаки приличия».

И, о чудо! Она произнесла именно эти слова!

От удивления, что всё было разыграно, как по нотам, и оттого, что вспомнил это идиотское, придуманное им имя вымышленного гангстера – Лома Ебанадзе, он чуть не расхохотался. В этот момент он стоял на коленях перед ней, смиренная голова покоилась на её коленях, а тело конвульсивно дёргалось от нахлынувших эмоций. Это выходил алкоголь, но сверху было видно, что муж не на шутку расстроен. Она погладила его голову, почувствовав, что подол халата пропитывается его веселыми слезами.

Стоило ему поднять голову, это была бы катастрофа.

Отца спас сын. Проснувшись, Алик сначала запищал, потом захныкал, а потом и завизжал. Мариам опрометью бросилась в спальню, Андрей, умывшись холодной водой, наделав себе пощёчин и болезненных щипков, отправился за ней. В полумраке спальни она не видела отчетливо его лицо. Он взял ребенка на руки, стал целовать его.

– Давай сюда, нам надо кушать, – стала распоряжаться она, забирая у него крошечное существо, которое надрывалось от крика и отчаянно перебирало ручонками с малюсенькими пальчиками.

– Нет, уж, обожди, не так быстро.

И он стал тискать малыша, качать, целовать во все открытые места.

– Дай сюда, это тебе не игрушка, он хочет есть!

И она силой забрала ребенка.

Ссора была исчерпана. Андрей и Мариам уже были не повздорившие супруги, а заботливые родители. Всё, что приходило им в голову, напитывалось чувством к их ребенку, связывалось с ним, значило и не значило в связи с ним. Когда Мариам задраивала наглухо все окна, она думала о том, как бы не простудился малыш. А когда Андрей раскрывал обратно окна, то думал о том, чтобы малыш рос закаленным.

– Чего стоишь, иди наведи нам смесь!

Алик уже успокоился, зачмокал, пристроившись к груди. Нужно было срочно вскипятить чайник, навести детское питание, перелить в бутылочку со специальной соской (пол-Москвы обегал в поисках этой соски!), затем охладить до комнатной температуры – процедура, доведенная им до автоматизма. Прямо как сегодняшнее примирение.

Где-то с полугода ей стало не хватать молока, и приходилось докармливать искусственным питанием. Малыш ещё не каждое принимал, и, как назло, то, что хорошо переносилось, оказалось в дефиците, опять же приходилось закупать в Москве ящиками.

Присев рядом с ней на кровать, Андрей следил за тем, как ребёнок высасывает бутылочку. Уже больше половины! Бежать за новой?

И он спросил, может, сделать ещё бутылку. Бывало, не хватало одной, когда материнского молока оказывалось мало.

– Дура я, сглупила. Надо было заставить высосать всю грудь. Иди делай новую бутылку.

Через несколько минут он принёс новую бутылочку со смесью. Алик пищал и не хотел брать грудь.

– Ты посмотри, какой хитрец! Такой маленький, и какой уже хитрый! Весь в папу. Ну-ка, бери, там есть ещё!

Но Алик упорно отказывался от груди, требуя более удобную для него соску. Отворачивался, проглатывая, правда, молоко, которое сцеживалось, и кричал, размахивая ручонками.

– Может, сцедить и вычислить объём, который обычно выходит, и не давать бутылочку, пока не высосет то, что есть?

– Сам понял, что сказал? Мне что, поставить водомер на грудь, чтобы вычислить то, что он высосал?!

Андрей расхохотался, и Мариам улыбнулась ему в ответ. Даже Алик, получивший, наконец, вожделенную бутылочку, улыбался, посасывая.

– Ты напоминаешь мне своего Веню – такой же занудливый чурбан. Ну как, объясни мне, как можно вычислить объём, который твой спиногрыз высасывает? Если он отгрызёт мне ляжку, будет видно там, килограмм, или два, но молоко!?

– Не знаю, Мариам… нужна какая-то… импровизация. Туда – сюда, грудь – бутылочка. Я заметил, что этот наш хитрец с каждым разом высасывает всё меньше и меньше. И отказывается от груди. Но с удовольствием сосёт из бутылочки то же самое, сцеженное молоко.

– Он просто ленится. Лентяй, весь в папочку!

Алик, насытившись, уже игрался маминым соском. Ухватившись ручонкой, отпускал, потом пытался вновь поймать.

– Сегодня появился этот обморок, Штейн, перепугал весь офис, вернее, одну только Николову, а она перепугала остальных.

Андрей сказал это непроизвольно, просто потому, что в это время суток рассказывал жене разные новости, это было для неё чем-то вроде сериалов, а для него – как поход к психотерапевту. Оба получали удовлетворение, и, даже бывая в командировках, вечером, с девяти до десяти он разговаривал с женой по телефону, это был священный ритуал.