Леопольд Тирманд - Злой

Весёлый смех. «Да!.. Да уж точно!.. Конечно!..» — откликнулись слушатели.

— Помните, панове, — казалось, Меринос заискивал перед своими слушателями и в то же время смеялся над ними, — что общество смотрит на вас! Вы должны освободить Варшаву от опасного бандита и за это получите по билету на самый интересный матч сезона. Будете действовать по закону, и в этом ваша сила! Закон и справедливость на вашей стороне, а потому каждый камень и каждый кусок железа, которыми вы завтра воспользуетесь, пригодятся.

Пьяное бормотание и шум, доносившиеся из задних рядов, внезапно стихли. Запахло преступлением, неизбежным, неотвратимым… Сейчас здесь не было никого, кто бы считал, что ЗЛОЙ может завтра остаться в живых. Полученный приказ как бы зажал присутствующих здесь хулиганов и грабителей в невидимые тиски жёсткой дисциплины. И вдруг маленький щуплый подросток, стоявший рядом с Шаей, вынул из кармана правую руку, заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. С минуту в тучах сигаретного дыма вибрировал одинокий протяжный свист; затем его поддержал ещё кто-то, и через секунду балки и заборы задрожали от мощного, бешеного свиста многих людей.

Меринос склонил голову, словно актёр, растроганный своим выступлением. Тогда же как знак уважения полетела и первая бутылка из-под водки; она описала небольшую дугу и разбилась у ног Филиппа Мериноса. Со всех сторон, как букеты цветов, полетели бутылки, четвертинки и поллитровки; свист то затихал, то вновь усиливался. Вокруг Мериноса блестели уже груды битого стекла. Он стоял среди осколков, словно тореадор-победитель на забросанной шляпами арене, испытывая подлинное умиление. Прощался со своим миром, своим окружением.

Филипп Меринос вошёл в комнату, и Олимпия заперла за ним дверь на ключ.

— Вот билеты на самолёт, отлетающий в понедельник, — сказал Меринос. — Отправляемся, Олимпия, утром.

Он бросил на стол два билета. Обвёл взглядом большую комнату и довольно улыбнулся: комната выглядела, как после переезда, — всюду выдвинутые ящики, разложенные чемоданы, разбросанная одежда.

— Ты уже укладываешься, — улыбнулся Меринос; он очень любил сейчас Олимпию за её активность, решительность и быстроту в осуществлении самых опасных планов. «Наконец-то есть женщина, по-настоящему достойная меня», — с гордостью подумал он. Притянув Олимпию к себе, он крепко поцеловал её в полуоткрытые губы, от которых пахло дорогой помадой. Сильное гибкое тело Олимпии мягко и послушно прижалось к Мериносу. У него задрожали ноздри.

— Да, — медленно произнесла Олимпия, — укладываюсь. Но не знаю, поеду ли с тобой.

— Как это? — Меринос застыл от удивления. — Я думал, ты уже решила окончательно. В конце концов, — и в его голосе прозвучали нотки такой жестокости, что у Олимпии мороз пробежал по спине, — в конце концов… — протяжно повторил Меринос, — ты много знаешь, Олимпия… Слишком много, чтобы отступать назад. — На его лице выступили красные пятна, глаза зловеще бегали.

Олимпия опустилась на топчан, всей своей позой выражая отчаяние.

— Филипп, — начала она, — слушай… Я не так уж молода. У меня не хватит сил всё начинать с самого начала. Здесь у меня есть какая-то база, я стою на собственных ногах, а там, за границей… я буду никем. Я верю в твою любовь, это правда, но, знаешь, в жизни всё может случиться. Давай останемся здесь, я выйду за тебя замуж, несмотря ни на что, ни на какие обстоятельства. Только останемся здесь.

— Это невозможно, — хриплым голосом сказал Меринос.

— Ты ведь доверяешь мне, веришь? — прошептала Олимпия; её красивые, сейчас полные послушания глаза искали взгляда Мериноса.

— Я никому не верю, — с трудом вымолвил Меринос, — но ты мне не изменишь. Я бы убил и тебя, и себя.

— Знаю, — коротко ответила Олимпия, — и не изменю тебе. Не потому, что боюсь, а потому, что ты меня любишь по-настоящему, а я не могу платить изменой за любовь.

— Поедешь, — решительно сказал Меринос, — должна поехать. Не о чем и говорить.

— Не знаю, — Олимпия покачала головой; другое лицо, лицо человека из небытия, мелькнуло в её воображении: Витольд Гальский улыбался своими ясными насмешливыми глазами. — Останься сегодня у меня, — шепнула она, поднимаясь, и всем телом прижалась к Мериносу, — я соскучилась по тебе. Останься, — робко повторила Олимпия.

— Нет, — чересчур громко возразил Меринос, — не останусь. Разве что завтра, когда всё уже будет позади. Слишком долго я ждал тебя, чтобы твоё возвращение не было полным триумфом. Сейчас, здесь, — он указал на беспорядок в комнате, — это не условия для того, чтобы отметить наш большой праздник. Настоящее счастье начнётся в Копенгагене, потому что счастье невозможно, когда нет покоя.

— Ты прав, — согласилась Олимпия.

Филипп Меринос выпустил её из объятий.

— Я тоже иду укладываться, Олимпия, — он сказал это через минуту, как бы оправдываясь, — у меня была тяжёлая работа, я очень устал. — Он замолчал, но в его голосе и позе угадывалось желание чем-то поделиться.

— Что же ты делал? — тихо спросила Олимпия, не глядя на него. Она хотела ему помочь.

— Я тяжело работал, — хрипло произнёс Меринос, — готовился к завтрашнему дню. Мои люди — самые отпетые варшавские ворюги, понимаешь? А с ними тяжело работать.

— Нет работы, позорной для человека, — неестественно весело подхватила Олимпия, — однако любая работа утомляет.

Она подошла к Мериносу и нежно поцеловала его в лоб. Что-то материнское было в этом поцелуе, и Меринос благодарно склонился к рукам Олимпии. И в ту же минуту понял, что должен на двадцать четыре часа выбросить из головы Олимпию Шувар, если хочет спасти свою жизнь — только жизнь.

Лёва Зильберштейн сдвинул два широких кресла и поставил между ними третье. Меринос бросил ему простыню, подушку и одеяло. Лёва разделся, умылся и лёг. Он тяжело вздыхал и беспокойно ворочался с боку на бок.

— Пан председатель, — тихо позвал Лёва.

— В чём дело? — флегматично откликнулся Меринос.

— Как вы думаете, получится у нас завтра?

— Получится.

— А мне что делать? Как по-вашему? Простите, — он приподнялся на локте, — что забиваю вам голову. Но я хотел бы посоветоваться с вами.

— Говори, Лёва, — благосклонно разрешил Меринос; он лежал на спине, уставившись в потолок, и глубоко затягивался сигаретой.

— Я думаю, пан председатель, если наш номер пройдёт и я получу свою часть, то надо будет приземлиться на пару недель где-нибудь в Мазурах. Или на Западе. У меня там есть один кореш, он поможет, тем более, что деньги будут, — в голосе Зильберштейна слышалась мечтательность. — Эти несколько грошей пригодятся. А если что… если здесь не утихнет, придётся дёрнуть в Берлин, верно? Когда есть немного злотых, то всё возможно, правда ведь, пан председатель?