Леопольд Тирманд - Злой

Это прозвучало так искренне и непосредственно, что Дзярский снова растерялся.

— Новак, — через минуту заговорил он, — у меня к вам просьба.

— Да, — задумчиво отозвался ЗЛОЙ, — я вас слушаю.

— Говоря о причинах, вызывающих такие перемены в злых людях, вы чего-то не договорили. Помните? Не могли бы вы назвать ту, последнюю причину?

— Могу, — просто ответил ЗЛОЙ. — Эта причина — укоры совести…

Он склонил голову и обхватил её ладонями. В его позе было безграничное отчаяние. У Дзярского защемило сердце. «Что за истерия!» — подумал он, но тут же смущённо покраснел. Во всём облике ЗЛОГО не было истерии — было страдание. Вот он поднял голову: глаза его погасли, две глубокие морщины залегли у рта. На лице было выражение муки; кошмарное чувство вины, которую никогда не искупить.

«Какой ужас! — невольно подумал Дзярский, — жизнь этого человека, должно быть, настоящий ад. Но почему я до сих пор не замечал этих морщин?»

— В сорок восьмом году, — снова заговорил ЗЛОЙ, и Дзярский почувствовал, как у него мороз пробежал по коже, — в начале сорок восьмого года я был одним из известнейших хулиганов в Праге. Теперь вы понимаете, пан поручик, что это не пустая похвальба, ведь я мог стать крупной фигурой и пользоваться славой не только местного значения, верно? Я принадлежал тогда к компании Буховича. Это известная банда, развившая широкую деятельность в пригородных поездах. Продавали главным образом самогон — дешевле монопольной водки, ну и ещё занимались другими, более мелкими, но не менее выгодными делами.

Нечего скрывать — это было моё окружение. Я родился в семье мелкого торговца-колбасника. Отец был человеком бедным, но нечестным, в простейшем значении этого слова: участвовал в тысячах грошовых махинаций и афёр и имел тесную связь с той тёмной массой убогих спекулянтов, посредников, мошенников и аферистов, которых так много на сельских ярмарках и на рынках большого города. С малых лет я видел, как вокруг меня они склонялись перед силой кулака, перед жестокостью, которые в нашем окружении назывались мужеством. Там, в нищих лачугах Брудна и Пельцовизны, Шмулек и Таргувека, у меня на глазах происходило всё: кровавые пьяные оргии и скотская любовь, появлялись знаменитые в то время бандиты и скупщики краденого; та топкая среда полупреступников, где жил и я, была для них идеальной почвой.

Мой отец ходил всегда пьяный и в те минуты, когда не бил меня, сажал к себе на колени и, дыша водкой, пел свою любимую песенку об улане, который пришёл на побывку домой, был приглашён на свадьбу и порубил кавалерийской саблей всю свадебную процессию за то, что его кто-то обидел. Вся эта история якобы случилась когда-то на Черняковской улице, но, войдя в песню, стала гимном варшавских подонков. В то время она производила на меня большое впечатление, и семейные праздники — именины или крестины — я считал неудачными, если они не заканчивались дракой и вызовом скорой помощи.

В таком окружении я рос и вырос вполне его достойным — как говорится, кровь от крови, плоть от плоти. С детства у меня проявились большие способности к драке, настоящий талант. Боюсь, мне не удастся вам объяснить, как и откуда я узнал эту науку. Просто умею драться, как другие умеют рисовать картины, писать стихи или прекрасно петь, — ЗЛОЙ грустно, смущённо улыбнулся. — Когда мне было двадцать пять лет, я уже прославился. В округе все знали, что я лихой боец. Отец мной гордился, а люди боялись. Друзья, расчувствовавшись за рюмкой водки, говорили, что не понимают, почему я не извлекаю пользы из своего таланта. Видите ли, пан поручик, я не любил краж и разбоя — мне по душе были только драки. Бой до окончательной победы, когда ты швыряешь противника на землю и заставляешь сдаться, — вот что меня увлекало. Я мог бы убить человека не из корысти, а потому что он не хотел покориться моей воле. Пражская братва считала меня чудаком, но из боязни этого не высказывала; в их головах никак не укладывалось, что у парня, который может иметь всё, иногда не хватает даже на сигареты. И только Владек Бухович понял, в чём дело, и сумел меня использовать.

Злой замолчал на минуту и, закурив сигарету, дважды жадно затянулся.

— Бухович… это была звезда. Это был ас. Он происходил откуда-то из Секерок, из самого сердца джунглей варшавского преступного мира. В Праге появился сразу же после войны и тут же проявил себя в известной афёре с рембертовским самогоном. Бухович тоже имел незаурядный талант: это был настоящий организаторский гений. Встретились мы с ним как-то на гулянке, на именинах одного из его людей. Два дня пьянствовали в маленьком покосившемся домишке, где-то на Кавенчинской, и вот на рассвете третьего дня Бухович выгнал всех из комнаты и сказал мне: «Мы вдвоём много чего можем сделать. Я буду думать, а ты делать. Ну как? Согласен?» — Я согласился. Мы выпили всю водку, какая была в доме, и легли спать. Проснулись уже верными, преданными друзьями.

Бухович был немного старше меня. И гораздо ловчее. Он знал, как со мной обращаться. Мне была известна его причастность к какому угодно свинству — от обычного грабежа до продажи метилового спирта, — но меня он к своим делам не привлекал. Это было время, когда Бухович основал целую систему шантажа и насилия. Он мечтал организовать шайку террористов, держащую под контролем весь преступный мир Праги, шайку, заправляющую всем: базарами, ярмарками, нелегальной торговлей мясом, снабжением города самогоном, чёрной биржей, мелкими валютными спекуляциями, афёрами с фруктами и транспортом, всевозможными тёмными делами аферистов всех мастей.

Это был грандиозный дерзкий план, и, надо признать, он меня увлёк. Работа была как раз по мне, понимаете, пан поручик? В глубине души я презирал этих людей, но для меня было истинным наслаждением карать виновных, брать с них выкуп и дань, силой заставлять их мне покоряться. И вскоре я прославился в Праге как сообщник и правая рука Буховича.

Бухович не был мелочным: он всегда подчёркивал наше равноправие, не строил из себя начальника, хотя и был организатором всех афёр и руководил мной. Почему он себя так вёл? Боялся меня. Этот по-звериному сильный, страшный человек, для которого убить кого-то было всё равно, что выпить рюмку водки, боялся меня с первой минуты нашего знакомства. Не могу объяснить, почему — знаю только, что, глядя на него, всегда ощущал, как его пробирает внутренняя дрожь. Он никогда не выдерживал моего взгляда, сразу отворачивался, не мог смотреть прямо в глаза. Часто повторял за рюмкой водки: «Я не понимаю тебя, слышишь? Не могу понять, почему ты безразличен к деньгам, не ищешь власти».

И в самом деле, я ни к чему такому не стремился. Мне вполне хватало моей славы и того, что я жил у себя на родине. Пан поручик, поймите меня правильно, — я не злоупотребляю громкими словами. Моей родиной были тёмные улочки на окраине, с разбитой мостовой, пропахшие капустой грязные лестницы облезлых старых каменных домов Праги, дешёвые бары с фанерными перегородками и тёплые тёмные закоулки базарных рундуков. — Здесь я играл в карты, пил водку, обнимал девчонок, курил, слушая бесконечные рассказы и разговоры; в грязи, между этими рундуками, я бился и побеждал; тут проходила моя молодость. В то же время Владек Бухович с дикой ненасытностью жаждал денег и власти и, возможно, именно поэтому в конце концов решил меня убить. Видимо, он не мог осуществить свои замыслы, имея при себе приятеля, которого смертельно боялся, в присутствии которого превращался просто в тряпку.