Владимир Гриньков - Король и Злой Горбун

– Вас ждут, товарищ! – с прежней твердостью сказал «комсомолец», и Никаноров поспешно вошел в вагон.

Двери тотчас закрылись. Состав тронулся. Промелькнула за окнами платформа и крепыши на ней, потом все исчезло, поезд вкатился в тоннель. В вагоне было тихо. Никто не разговаривал. Все были сосредоточенны. И у всех мужчин были галстуки. Вот! Галстуки!!! Только сейчас Никаноров понял, что же ему показалось необычным там, на платформе. Все мужчины в галстуках! Все без исключения! Никаноров за долгие годы перевидал много ночной публики. Влюбленные парочки, возвращающиеся домой дачники, нетрезвые бомжи, дерзкие гонцы в кожаных куртках. Но чтоб вот так, как на подбор – в галстуках? Подобное Федор Петрович видел впервые. Он все больше утверждался в мысли, что происходит что-то необычное, что он попал не туда. Разволновался, но старался не показывать вида, чувствуя себя лазутчиком, проникшим в чужие порядки.

Промелькнула за окнами платформа следующей станции, но здесь остановки почему-то не было, а сразу за станцией поезд вдруг замедлил ход, и всех, кто был в вагоне, одновременно качнуло, как обычно бывает при проходе состава через железнодорожную стрелку, будто электричка, в которой ехал Никаноров, перешла на другой путь. Очень скоро он убедился, что так оно и есть. Знакомых станций уже не было. Почти все время состав шел в тоннеле, лишь изредка мелькали какие-то платформы – незнакомые, скупо освещенные. Было ясно, что состав движется не своим обычным маршрутом, но никто из спутников Федора Петровича не выражал по этому поводу ни малейшего беспокойства, и это совершенно выбило его из колеи. Он все больше чувствовал растерянность. Эти люди знали, куда направляются. Он – нет.

Состав наконец выкатился к ярко освещенной платформе и остановился. Открылись двери. Никанорову не надо было сюда, но все выходили, и людским потоком вынесло и его, а когда он спохватился, двери вагона уже закрылись и там, внутри, не осталось никого. Все, оказывается, и ехали до этой станции. Никаноров наконец-то осмелился обратиться к одному из этих людей в галстуках:

– Э-э… простите…

– Вот сюда, товарищ, – указал ему направление обладатель галстука.

А все действительно поднимались по ступеням лестницы – сотни людей, идущих к известной им цели. Это был или переход на другую станцию, или выход в город – Никаноров еще не разобрался, и ему не оставалось ничего другого, как последовать за своими спутниками. В сплошном людском потоке он прошел по длинному коридору, впереди оказались двери, и когда Никаноров в те двери вошел, он увидел большой, достаточно хорошо освещенный зал – и не знал никогда, что подобное есть под землей. Нет, до него доходили, конечно, слухи о том, что под Москвой существует целый город, стратегический объект, построенный давным-давно на случай атомной войны, но чтоб такие вот залы – с рядами кресел, со сценой, на которой длиннющий стол под красным сукном и трибуна с гербом СССР, с тех, давних пор, наверное, и оставшаяся. Все это было, конечно, очень интересно и неожиданно, но часы уже показывали второй час ночи, в это время он обычно уже подходил к дому, и Никаноров предпринял попытку уйти. Двигаясь навстречу людскому потоку, втекающему в зал, он добрался до двери, где его остановил человек в сером плаще.

– Что такое, товарищ? – строго спросил «серый».

Никаноров не нашелся, что ответить, «серый» взял его за руку, провел по проходу и усадил в одно из кресел, в то, которое мы, готовясь к съемкам, как раз для Никанорова и определили, – скрытые камеры, установленные нами в разных точках, были нацелены именно на это кресло.

Из своего укрытия я видел лицо Никанорова. Растерянность и все возрастающее беспокойство владели нашим героем, и единственное, что, наверное, хоть немного успокаивало Федора Петровича, – это то, что окружающие его люди вели себя так, словно ничего особенного не происходит. Нет, они не выглядели, конечно, беззаботными, напротив, была в их лицах какая-то суровая торжественность, но такие лица Никаноров видел в своей жизни – на собраниях, например, – и эта узнаваемость не позволяла ему испугаться окончательно.

Зал уже заполнился людьми, не оставалось ни одного свободного места, и только места в президиуме пока пустовали. Все сидели чинно, никто не разговаривал. Вдоль стен маячили уже знакомые Никанорову крепыши, они расстались со своими серыми плащами и остались в одинакового цвета и покроя пиджаках, но были все так же узнаваемы. Их присутствие, как показалось Никанорову, и придавало происходящему оттенок значительности и почти мистической торжественности. Федор Петрович так увлекся наблюдением за залом, что пропустил тот момент, когда на сцене вдруг открылась дверь и появились новые действующие лица, и тут вдруг все встали в едином порыве и зааплодировали, и Федор Петрович, спохватившись, тоже вскочил и тоже захлопал в ладоши. Пока он вглядывался в происходящее на сцене, у него еще сохранялось более или менее нормальное выражение лица, но вдруг с ним что-то произошло, лицо вытянулось, рот раскрылся, и это было самое что ни на есть настоящее потрясение. Я не выдержал и расхохотался, представив, как это будет выглядеть на экране.

Еще бы бедному Никанорову не изумиться. Подобные выходы в президиум он видел неоднократно, не воочию, конечно, а на экране телевизора, много лет назад, целую вечность, как ему казалось. Множество пожилых, примерно одного возраста, мужчин, в одинаково добротных, с синим отливом костюмах, сшитых на заказ лучшими мастерами страны. Он хорошо знал их лица, Федор Петрович видел этих людей когда-то, и если и не помнил фамилий всех, то одного-то он узнал точно, и когда увидел его – едва не рухнул в кресло, такое испытал потрясение. Перед ним был Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Собственной персоной! Никаноров помнил, что Генеральный секретарь умер в восемьдесят втором, его похоронили на Красной площади, вся страна это видела, и Никаноров – вместе со всеми, и вот Генсек перед ним – хоть и постаревший, с сединой в волосах, но живой!

А по залу уже покатился гул. Присутствующие что-то кричали, и поначалу вконец растерявшийся Федор Петрович не мог разобрать, что именно, пока не уловил: «Слава! Сла-ва! Сла-ва!» Мне показалось, что и Никаноров уже готов был присоединиться к общему приветственному хору, но тут президиум уже заполнился, кто-то там, на сцене, поднял руку, и гул тотчас же смолк. Никаноров подумал, что сейчас все наконец-то сядут, но этого не произошло. Откуда-то со стороны сцены полилась музыка, и первые же аккорды пробудили в памяти забытое прошлое, все запели стоя, и Никаноров, чтобы не выделяться, запел тоже: