Анатолий Афанасьев - Зона номер три

— Ну что, жидовская морда, допрыгался? — грозно спросил судья у Глебыча. Политзаключенный маньяк еще не опомнился от видения десятерых полуголых прелестниц и, сглотнув слюну, что-то невнятно пробормотал. Микрофоны передали змеиное «ШШРРУУ».

— Первый тебе вопрос, мерзавец. На какую разведку работаешь?

Глебыч, даже получив пару оплеух, молчал, но опытный режиссер Фома Кимович предусмотрел такой поворот. Вместо подсудимого ответил конвоир-суфлер:

— Гражданин судья, я работаю на английскую, японскую и бразильскую разведки.

— Выходит, гад, ты тройной агент?

— Так точно, гражданин судья.

— Тогда ответь, зачем распространял поганые вирши Иоськи Бродского «Пилигримы»?

Глебыч, взбодренный прикладами конвойных, озадаченно прогудел:

— Чего надо-то? Объясните толком!

Пришлось опять выступить дублеру. К счастью, это был опытный лицедей, в старые годы любимец нации, лауреат всех государственных премий, известный блестящим исполнением ролей председателей колхозов и маршалов. Совсем недавно он получил от Доната Сергеевича контракт по нулевому варианту (пожизненный) и второй месяц не вылезал из столовой, готовясь к премьере. С пафосом, задушевно он прочитал заветный монолог:

— Вы спрашиваете, читал я Бродского? Да, читал. Я читал Мандельштама! И горжусь этим. Я не боюсь вашего неправедного суда, потому что прозрел. Искры демократии и свободного предпринимательства зажжены, скоро из них запылает могучий костер, в котором сгорит вся краснопузая сволочь. Страшны не вы, страшно то, что вас породило. Люди, призываю вас, будьте бдительны! А теперь ведите на казнь, я готов!

Во втором ярусе Клепало-Слободской вскочил на ноги и неистово захлопал в ладоши: «Браво! Брависсимо! Бис!» — но стушевался, поймав укоризненный взгляд Мустафы.

— Мерзавец во всем сознался, — торжественно провозгласил главный судья в генеральской папахе. — Приговаривается к немедленной казни через растерзание. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Через минуту арена опустела, на ней остался лишь политзаключенный Глебыч, которому сердобольный конвоир сунул в зубы горящий окурок.

— Скучновато, ты не находишь? — обратился к Малахову Мустафа. — Но уж досмотрим до конца.

— Дело не в том, — упрямо заметил Малахов, — вернете вы долг или нет. Тут важен принцип. Независимо от положения каждый должен выполнять свои моральные обязательства. Либо вы, Донат Сергеевич, поддерживаете законный порядок, либо поощряете беспредел.

— Впрямь ты зациклился, — пристыдил Хохряков. — Расслабься, Кирюха. Не в деньгах счастье.

Представление шло к финалу. В решетчатом ограждении раздвинулись ворота, и на арену выскочили два громадных иссиня-черных добермана и приземистый, похожий на откормленного поросенка бультерьер. Следом важно выступил кинолог в парадной форме гебешника, внешне напоминающий персонаж из совкового фильма «Ко мне, Мухтар!». Приятный сюрприз умилил даже скучающего Доната Сергеевича. Он привстал и крикнул:

— Юра, привет!

Гебешник важно поклонился. Клепало-Слободской тихо ликовал: наконец-то угодил!

— Ну-ка, Юра, — продолжал Мустафа. — Травани по-нашему большевичка.

Кинолог, еще раз поклонясь, отдал команду «Фас!» — и собаки обступили сидящего на земле маньяка. Нападать не спешили, и лишь когда Глебыч неловко ворохнулся, затягиваясь окурком, один из доберманов нехотя куснул его за ногу, как бы на пробу. Но этого хватило, чтобы политзаключенный заверещал, задергался, вскочил на ноги и помчался вдоль ограждения, тщетно ища в нем лаз. Пошла потеха, от которой почти у всех зрителей вскоре начались смеховые колики. Маньяк был силен и увертлив, стряхивал с себя доберманов и одного даже прихватил на лету и чуть не придушил. Но тут второй доберман изловчился полоснуть ему клыками по глотке. Глебыч засеменил дальше, хватаясь за горло, точно боялся простыть. По песку тянулся кровавый след. Косолапый булька, утробно пыхтя, никак не поспевал за угонистой охотой, но, наконец, и ему повезло. Он совершил поперечный маневр и вцепился Глебычу в поясницу, повис чугунной болванкой. Политзаключенный нелепо замахал руками и повалился на спину, норовя раздавить пса весом тела. В ту же секунду разъяренные доберманы с двух сторон, столкнувшись носами, вонзили блестящие клыки ему в горло и в челюсть. На глазах у восхищенной публики они буквально вгрызались в извивающегося Глебыча. Старенький писатель привычно обмочился от восторга.

Глебыч перестал дергаться, и кинолог отогнал ворчащих доберманов и деловито отряхивающегося бульку. Двое служек в серой униформе длинными железными крюками потащили с арены мертвое тело политзаключенного маньяка.

— А ничего, — утирая слезы, одобрил Донат Сергеевич. — Вполне натурально. Хороший аттракцион, хороший! На десять кусков, не меньше. Впоследствии можно продать на телевидение, под рекламку.

— Не жирно им будет? — возразил Хохряков. Кир Малахов молчал.

— Тебе не понравилось, Кирюша? — лукаво спросил Мустафа.

— Я в шоу-бизнесе не секу. Управиться бы с должниками — и то ладно.

— Скоро управишься, — пообещал Мустафа.

Гурко решил, пора приступать — удобнее момента не представится. В сопровождении всех четверых Буб он поднялся на гостевую трибуну и остановился позади пировального стола — метрах в пяти. В руке держал капроновую удавку, любимую игрушку колумбийских мафиози. Чтобы справиться с Малаховым, ему хватило бы пальцев, на удавке настоял Хохряков. Якобы Донат Сергеевич не любит грубого, первобытного насилия и предпочитает, чтобы воспитательные акции проводились на нормальном эстетическом уровне.

Минутная стрелка перешагнула двенадцатичасовую отметину. Ждать дальше бессмысленно. Помощь извне запоздала. Если бы Литовцеву удалось предпринять какие-то шаги, он давно бы подал знак. Все-таки — не необитаемый остров.

Хохряков оглянулся и вроде бы подмигнул, поманил: давай, чекист, чего тянешь? Докажи, какой ты раскаявшийся лазутчик!

Гурко бросил последний взгляд на арену, с которой выволакивали мертвеца. Вон оттуда, из проходов между бараками, и слева, из улочки, спускающейся в сектор XII века, Дема Гаврюхин обещал подпустить красного петуха, когда начнется заваруха, но и там все пока спокойно, как на океанском ландшафте. Зато стволы, нацеленные на него лично, пожалуй, трудно пересчитать. Гурко вздохнул и, бросив ближайшему Бубе: «Стоять на месте!» — шагнул вперед. Аккуратно накинул капроновый шнур на шею Киру Малахову и стянул петлю. Малахов от неожиданности икнул и начал задыхаться, но Гурко тут же ослабил шнур, в правой ладони у него сверкнула прыгнувшая из рукава, заостренная до лунного сияния стамеска — грозное оружие для того, кто умеет с ним обращаться. Чуть переместясь, Гурко просунул стамеску к сонной артерии Мустафы, левой рукой намертво захватив его волосы. Предупредил немигающие глаза Хохрякова: