Рашид Кешоков - По следам карабаира. Кольцо старого шейха

— Тебе скучно? — после долгого молчания, странно напряженным тоном спросила Зулета. — Напрасно я потащила тебя в такую даль. Я бы и сама прекрасно дошла.

— Что ты? Даже не думай! Я… Я очень… Одним словом, я с удовольствием.

Черт! Талейран верно сказал: «Язык дан человеку для того, чтобы лучше скрывать хвои мысли». Во всяком случае слова, которые он время от времени произносит, боясь показаться вообще бессловесным, ни в коей мере не выражают того, о чем он не перестает думать.

— Вот я и пришла, — сказала Зулета, остановившись перед домом.

На втором этаже, в ее квартире, сквозь тюлевые гардины неясно светилось окно.

— Заурчик при лампе спит?

— Она с реостатом. Притушена. И свет ему в лицо не падает. Соседка заглядывает, смотрит, как он там. Такая хорошая женщина. Если бы не она, не знаю, как бы я справлялась с вечерней работой.

Он засопел. Ему только сейчас пришло в голову, что, помимо материальных забот (тут все было в порядке, потому что он аккуратно пересылал ей деньги), у нее есть и другие трудности, опять-таки связанные с ее одиночеством и с ребенком.

— Ну, до свиданья. Спасибо тебе, что не отказалась посмотреть Бекбоева.

— До свиданья. А, может быть, зайдешь? Посмотришь на спящего Заурчика?

Он сделал шаг к ней и остановился.

— А это… удобно?

Зулета негромко рассмеялась. Если бы он не был так расстроен и подавлен, он заметил бы, что смех ее был не совсем естествен. Но он ничего не заметил.

— Я не очень-то дорожу мнением окружающих, — сказала она. — Важно ведь, чтобы человек вел себя достойно. А что скажут сплетники и досужие языки — какое это имеет значение?

— Я зашел бы… — нерешительно сказал он.

— Тогда поднимемся, — она порылась в сумочке и достала ключ. — Пойдем. Посмотришь на Заурчика, выпьешь чаю — у меня есть малиновое варенье, сама варила, — и я тебя прогоню.

Он покорно зашагал следом за ней по темной лестнице, вдыхая слабый, едва уловимый запах ее духов. Ему нравилось, что она не обливается резкими, сладковато-приторными духами, как иные женщины, — от нее всегда пахло слегка, духи были тонкие, мягкие…

Зулета зажгла свет в прихожей.

— Проходи. Только не разбуди его… — она сказала это совсем другим тоном, чем там, на улице. Как-то стесненно, смущенным полушепотом.

Заур спал в своей кроватке, разметав ручонки. Жунид осторожно поправил на нем белое пикейное одеяльце и сел на стул.

В комнате почти ничего не изменилось со времени первого его визита к Зулете. Правда, на детском столике лежало уже не рисование, а самый настоящий букварь, сбоку, возле стульчика, стоял новенький блестящий портфельчик, и Жунид, увидев его, обозвал себя недогадливым идиотом: это ему следовало сообразить, что сын вот-вот пойдет учиться, и ему нужны школьные принадлежности.

Все остальное было, как и тогда, правда, зеркало из угла переехало на середину стены, как раз напротив балконной двери.

Зулета задернула занавеской альков, где стояла ее кровать, и слегка подкрутила лампу: в комнате стало светлее.

— В больших промышленных городах введена светомаскировка, — сказал Жунид. — Особенно строго в прифронтовых районах. У нас, тоже, кажется, собираются объявить.

Зулета присела на краешек кровати, примяв занавеску.

— Неужели война продлится долго? Я почему-то боюсь, не за себя — за него, — она кивнула на сына. — Вон как они идут. Не сегодня-завтра возьмут Смоленск…

— Ты знаешь, я не из паникеров, — сказал Жунид. — И мы, конечно, разобьем их, в этом нет сомнения, но нелегко придется. Может быть, война придет и на Кавказ.

Она поежилась.

— Страшно все-таки. Ну, ладно, что это я расхныкалась. Сейчас я вскипячу чай…

— Может, не надо, Зулета? Час поздний.

— Ничего. Я все равно скоро не засну Выпьешь и пойдешь.

Он хотел попросить ее не уходить, посидеть еще, но не сумел, промолчал. Снова, во второй уж раз накатило на него расслабленно-умиротворенное состояние, которого он так боялся, потому что не узнавал в такие минуты себя и не знал, что скажет или сделает в следующее мгновение, а это было тревожно и непривычно для него, человека, который, вроде бы, всегда знал, чего хочет и как поступит.

Зулета встала, неуловимым движением оправив платье, и пошла на кухню. А он поймал себя на том, что провожает ее взглядом, ее всю, стройную, по-прежнему легкую и подвижную.

Он расстегнул верхнюю пуговицу на воротничке рубашки, достал папиросу и заглянул на кухню: Зулета стояла перед керосинкой спиной к нему, закрыв руками лицо.

— Я… можно я покурю? На балконе.

Она встрепенулась, отняла руки от пылающих щек (хорошо, что он не видит ее румянца, ее смятения) и, не оборачиваясь, быстро ответила:

— Конечно. Кури, пожалуйста.

Он стоял на балконе спиной к улице, к огромному старому платану, ветви которого доставали до крыши дома, и смотрел, как в кухне на фоне прозрачной марлевой занавески передвигается ее силуэт.

Потом Зулета принесла поднос с чаем в комнату, расставила все на столе и подошла к зеркалу. Он смотрел, как она поправляла волосы, подтыкая их шпильками, и хотел уже погасить папиросу и войти, но вдруг увидел, что она взяла его фуражку, лежавшую на стуле. Она бросила быстрый взгляд на балконную дверь, которую он тщательно притворил за собой и, видимо, решив, что он ее не видит, кокетливым, чисто женским движением нахлобучила на свою хорошенькую головку его милицейскую фуражку. И тут же шаловливо показала себе язык в зеркале.

У него захватило дыхание. Вот она! Она была перед ним — прежняя, веселая, всегда живая, немного легкомысленная Зулета! Значит, не утратила она ни своего обаяния, ни веселости, просто запрятала поглубже за ненадобностью. И ему тоже стало неожиданно легко и весело, захотелось шутить, смеяться, как раньше, когда они были вместе.

Жунид взялся за ручку балконной двери, намереваясь открыть ее бесшумно, войти и обнять Зулету сзади. Ни больше — ни меньше. А там — будь, что будет. Почему он вечно должен держать себя в узде, почему люди вообще изворачиваются, лгут, не говорят того, о чем думают?!.

Он войдет и скажет, что дальше так продолжаться не может, что он любит ее и никогда не переставал любить, поэтому и сидит бобылем вот уже восемь лет! И он не будет мямлить, не будет безъязыким рохлей, ему больше терять нечего, но больше он не может молчать.

Но вышло все иначе.

Зулета подняла руки, чтобы снять фуражку, и в это время с дерева — он уловил это по звуку — раздался сухой треск выстрела, звякнуло стекло балконной двери, и в зеркале, рядом с еще улыбающимся лицом Зулеты, возникло отверстие, от которого по всем направлениям мгновенно протянулись извилистые молнии трещин.

Зулета вскрикнула и, покачнувшись, уронила фуражку На дереве затрещали сучья: кто-то спускался вниз. Жунид инстинктивно, еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, выдернул из кобуры пистолет и трижды выстрелил в темноту, почти не целясь, туда, где трещали ветки. Кто-то застонал и мешком упал к подножью дерева.