Станислав Родионов - Долгое дело

И когда они измучились, он сказал:

— Пойдём пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.

— Серёжа, ты простишь меня, да?

Её распущенные волосы помешали ему ответить…

Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?

Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.

— Серёжа, мне показалось, что ты меня разлюбил.

— Какая глупость…

— Но твоя любовь стала другой.

— Да, потому что всё меняется.

— А я не хочу, чтобы она менялась.

— Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?

— А что потом?

— Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.

— У тебя… началась?

— Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.

— Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?

— Потому что я дурак.

Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин её поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь её распущенные, так и не собранные волосы…

— Теперь у нас любовь, а в молодости была влюблённость.

— Как ты легко отказываешься от молодости…

— Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.

— Для меня всякая любовь священна.

— Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюблённость, и не пришла любовь.

— И почему так, Серёжа?

— Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?

— А для любви нужно страдать?

— Я так думаю.

— Но ведь любовь — это радость?

— Через страдания.

— Тогда, Серёжа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.

И промелькнуло, исчезая…

…Нет приятных болезней, кроме одной — любви…

Они всё-таки оделись. Она всё-таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и всё больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но её шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно — какое там неожиданно — привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос…

— Серёжа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.

— А кто же мне звонил про свидание?

— Валентину попросила. Подлая я, да?

— Это я глупец.

— Серёжа, если я когда-нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?

Он всё в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел её покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах…

— Серёжа, и всё-таки я подлая.

— Вот как?

— Ты страдал, а я тебя почему-то ненавидела.

— Ненавидела?

— Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла… Разве так может быть?

— Может.

— Что же это, Серёжа?

— Это любовь.

— Ты шутишь?

— Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что её нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.

— Но ведь она может погубить любовь?

— Нет, она живёт только за счёт любви.

— У тебя было… так же?

— Нет. По-моему, я был психически болен.

— Серёжа, Серёжа, ну какая же я подлая…

Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел её чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в её распущенных волосах…

— Серёжа, чем вывести пятна чая?

— Кофеем.

— А пятна кофе?

— Какао.

— Дурак.

И тогда они увидели, что за окном белый день.

Из дневника следователя.

Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга… В конце концов, можно подавиться куском.

Добровольная исповедь.

В молодости я возмущалась, что нет истинного равенства полов. Женщине нельзя ухаживать за мужчиной, нельзя первой объясниться в любви, нельзя сделать предложение, нельзя употребить крепкого слова, нельзя выпить лишнюю рюмку, нельзя работать забойщиком в шахте… Вы меня видели. Уступлю я мужчине? Вот только в шахту я не полезу, но не потому, что не смогу, а потому, что не хочу.

Как всегда, несколько человек пересекли улицу под красный свет. Молодую и миловидную женщину, перебежавшую последней, инспектор укорил:

— А ещё в шляпке!

— Все бегут, — осветила она лицо двумя симпатичными ямочками.

— Слыхали, какое вчера произошло дорожное происшествие? — спросил инспектор приноравливаясь к её шагу.

— Нет. — Она удивлённо посмотрела на неожиданного попутчика.

— Хоккеист столкнулся с автобусом.

— И что?

— Автобус с тяжёлыми повреждениями отправили в ремонт.

Она вновь заиграла ямочками, но тут же спохватилась:

— А почему вы со мной идёте?

— Разумеется, из-за ваших ямочек.

— Вам не кажется, что вы слегка нахальны?

— Нет, я слегка инспектор уголовного розыска.

— И хотите меня оштрафовать за переход? — предположила она.

— Нет, хочу поговорить.

— А удостоверение?

Она ещё раз его осмотрела, уже внимательно и с интересом, и ещё раз убедилась, что это не инспектор: высокий, в замшевой куртке, в красном банлоне и коричневых искристых брюках. Хочет познакомиться, может быть, из-за тех же ямочек да импортной шляпки.

— Обычно, Нина Алексеевна, мне верят без удостоверения.

— Она стала как вкопанная, сразу поверив, что перед ней работник уголовного розыска.

— Что-нибудь случилось?

— Ровным счётом ничего.

Повестками он старался не вызывать, чтобы люди не пугались. Старался не ходить к ним на работу и никого там не полошить. Без нужды не беседовал в квартирах. Встречался вот так, как сегодня, на уличном перекрёстке. Где-нибудь в скверике, у кинотеатра, в столовой, случайно, между прочим, с шуточкой, потому что все эти люди к преступлениям не имели никакого отношения. И всё-таки они настораживались, как вот эта Нина Алексеевна с ямочками. Настораживались, боясь дурной вести, — ведь милиция не только первой узнаёт о преступлениях, но и первой сообщает о потерпевших.

— Мне даже стало не по себе…

— Всего один вопрос.