Станислав Родионов - Долгое дело

— Отодубел.

— Ото… что?

— Отошёл, говорю. — Она выбрала маленькое яблоко, но с листочком, вытянутое, гранёное.

Демидова, как всегда, влетела в кабинет, словно её сопровождало человек десять. Она отряхнула сигарету на свои туфли и сердито обрадовалась:

— Слава богу, щёки порозовели…

— Мария Фёдоровна, знаете английскую пословицу: съешь яблоко — и гони врача в шею?

Прокурор заглянул в кабинет, как в больничную палату. И вошёл смело, успокоенный женскими улыбками.

— Юрий Артемьевич, в Англии есть закон: врач, который не ест яблок, наказывается тюремным заключением. Угощайтесь.

— Странный закон, — улыбнулся прокурор.

— Странный, — подтвердил Рябинин, улыбаясь.

И промелькнуло, исчезая…

…Какая прелесть быть с людьми в одном кабинете, в одном городе, на одном земном шаре… Всегда бы…

Женщины ушли. Юрий Артемьевич расслабленно опустился на стул:

— Миновали ваши беды?

Рябинин так и улыбался, душимый радостью. Интересно, на кого он сейчас похож? На Буратино, увидевшего цирк.

— Отчего они, Юрий Артемьевич, наши беды?

— Наверное, от плохих людей…

— От них ли?

— Ну, и от нас самих.

— Мы считаем, что наши неприятности от подлецов, от материальных недостатков, от погоды, от невкусного обеда… Юрий Артемьевич, а может быть все они от несовпадений? Одних лишь несовпадений взглядов, характеров, способностей и настроения?

— Надо подумать.

Прокурор легонько зацепил нос, высветлив лицо ватным благодушием. Он ждал хорошего дня. Синего неба и тёплого солнца, которые теперь нежили город. Спокойной работы без невероятных происшествий, без руководящих визитов и без грозных жалоб. Воспрявшего следователя, который не знал, как избавиться от улыбки.

— Лучшее лекарство от всех бед, Сергей Георгиевич, творческая работа.

— А работающие творчески — счастливы?

— Творец всегда счастлив.

— Допустим, сотворил автомобиль… Мещанину, который его купил для престижа и спесиво ездит, себя показывает и кислород жжёт. Творец счастлив?

— Вещи производят не только для мещан.

— Вещи, вещи… В этом есть что-то унизительное, Юрий Артемьевич. Всю жизнь насыщаться вещами самому и насыщать других.

— Работа на радость людям не может быть унизительной.

— Мне, вам, всем дадена жизнь. И мы её тратим на изготовление вещей. Ведь это же страшно…

— Без материального производства человечество не проживёт.

— Но материальное производство ведь только для того, чтобы существовать, чтобы выжить. И опять вечный вопрос — для чего выживать?

Впервые спорил он легко, как плыл по течению. Впервые спорил с прилипшей улыбкой, которая показалась бы надменной, не знай Беспалов её истоков.

— Юрий Артемьевич, по-моему, вещизм — это детская болезнь человечества. Чем оно больше будет умнеть, тем меньше будет производить. Впрочем, как и сейчас… Богат вещами — беден духовно. И наоборот.

— И тогда, по-вашему, не будут работать?

— Почему же… Но эта работа будет для главного, для смысла жизни. Вот тогда работа сама станет смыслом жизни.

— Который вы не знаете?

— Который я не знаю.

Но иногда Рябинину казалось, что он его знает. Вернее, он к нему часто, может быть ежедневно, приближается, почти касаясь какой-то неосязаемой своей частицей… Только не разумом, поэтому не может схватить, упуская туда, откуда приходят к нам мысли и куда уходят. И заметил, что он ближе всего к познанию в свои тяжкие минуты. Вот и в прошедшие дни что-то мелькало, где-то подходило, когда-то прикасалось…

— Как там Калязина?

Рябинин, душимый радостью, восторженно смотрел на прокурора, который за всё это время ни разу не спросил о деле. И вот только сейчас, после спора, заверенный улыбкой следователя…

Рябинин начал рассказывать, прислушиваясь к бушующей в нём радости. Ему казалось, что и Беспалов к ней прислушивается, — иначе бы не улыбался.

— Всего, Юрий Артемьевич, у неё четыре преступления…

— Потерпевшие опознают?

— Без сомнения.

Распахнутый портфель так и лежал на столе, источая запах окрепшего лета. Рябинин схватился за уголки и высыпал все яблоки на свои бумаги:

— Берите же! Знаете, в Англии есть обычай… Если врач не любит яблоки, то его вешают.

Из дневника следователя.

Всё от несовпадений. Может быть вернее, от несовместимости. Откуда же она, эта несовместимость? Я думаю, в основе человеческой несовместимости лежит убеждение каждого, что все мы равны и подобны. Да, мы равны политически, экономически, биологически… Но у каждого свой характер. Каждый получил своё воспитание. Свой ум, свои способности, свой возраст и свой образ жизни. Поэтому психологически мы все разные. И поэтому, встретив человека, не нужно думать: «Вот такой же человек, как я». Лучше удивиться: «Вот здорово — у него тоже два глаза, две руки и в квартире тоже стоит телевизор». И тогда познавать этого человека, как прилетевшего инопланетянина, — с любопытством, добротой и надеждой на совместимость.

Добровольная исповедь.

Возможно, под давлением своей же собственной энергии я бы из эпидемиолога превратилась в профессоршу, артистку или заведующую комиссионным магазином… Но подвернулся он. Что я говорю — подвернулся. Явился, он явился, как вылез из летающей тарелки. А я была молодая, красивая. Раскованная, рисковая. В джинсах, джерсях и замшах.

Еду как-то в автобусе. Стоит мужчина с книжечкой. Лицо закрыто очками, как забралом. Рубашка чистая, но стираная-перестираная. Костюм выглажен, но потёрт, блестит на плечах серебряными погончиками. И что он, думаете, читает? Стихи. Хотела я ему сказать: «Чудак, чтобы носить новые костюмы, надо читать не стихи, а инструкции». Разумеется, это был не он, не тот. Это был антигерой. А тот явился, как из летающей тарелки. Я успела лишь обомлеть.

Микроскоп, набычившись, смотрел в стол. Лида шлёпнула его по тубусу и отошла к окну, широкому и чистому, как июльское небо за ним.

В этом небе — видимо, на границе воздуха и пустоты — замедленно кружились какие-то светлые птицы. Вольготно, распластанно, сами по себе… Лида привстала на цыпочки, подавшись к ним на сантиметр. Она верила, что когда-то человек летал. Не на самолётах, а вот так, вольготно распластавшись. Может быть, когда ещё и не был человеком… И бессознательно об этом помнит, и хочет взлететь, привставая на цыпочки и подаваясь к птицам на один сантиметр. Но особенно своё родство с птицами чувствуют дети, которые летают во сне и — кто знает? — может быть, потихоньку от взрослых летают и днём.

Кого-то впустила дверь. Острый запах одеколона, показалось, слегка затуманил стекло.

— Вам когда-нибудь хотелось летать? — негромко спросила Лида, так и не обернувшись.