Станислав Родионов - Долгое дело

— Я сразу поступил на геологический.

Может быть, чайки. Большие белые чайки, которым надоело море и захотелось в небо.

— Лидия Николаевна, ко мне приходил сумасшедший Гостинщиков…

— Зачем?

— Спасать вашу честь.

— Уже не нужно.

— Что вы имеете в виду?

— Всё проходит, Марат Геннадиевич…

— Нельзя ли расшифровать?

Ах эти полутени, полутона, полунамёки… Он не понял? Тогда…

— Вы мне разонравились.

Она знала, как он стоит за её спиной — руки вытянуты и прижаты к туловищу, подбородок почти лёг на грудь. Набычившись, как её микроскоп. Лида обернулась — он стоял набычившись, как её микроскоп.

— Почему?

Она ждала его улыбки, которая обратила бы в шутку этот немужской вопрос. Но Храмин не улыбался. Тогда…

— Потому что я не люблю карьеристов.

Теперь он улыбнулся. Это после оскорбления-то? Ах да, для него же это комплимент.

— Лидия Николаевна, вы пользуетесь забытыми понятиями. Истинный мужчина всегда честолюбив.

— Да? Но карьерист не может быть истинным мужчиной.

— Это почему же?

— Потому что жизнь ему представляется в виде служебной лестницы…

— Верно представляется.

— И всех людей он делит на вышестоящих и нижестоящих…

— Людей делят по разным признакам, в том числе и по подчинённости.

— Но карьеристу нужно двигаться вверх, поэтому он уважает вышестоящих и презирает нижестоящих…

— Это только подтверждает его мужественность.

— Да?

— Он себя и других оценивает по количеству силы и энергии.

— Марат Геннадиевич, вы путаете мужчину с бульдозером.

— Лестное сравнение.

— Так вот, истинный мужчина никогда не презирает слабого и никогда не пресмыкается перед сильным. Поэтому карьерист и не мужчина.

Она повернулась к окну, к птицам. Там осталась самая крупная, самая распластанная — одна на всё пустое небо. Нет, небо никогда не пустует. В июне летел пух. Сейчас вот парят птицы. В августе полетит тёплая паутина. В сентябре — остуженные листья. А потом снега…

— Лидия Николаевна, вероятно, вы обожаете неудачников?

— Тогда бы я обожала вас.

— Дамский каламбур?

— Нет, мужская прямота.

— Разве я неудачник?

— Представляете, что с вами будет, если не получится с докторской? Вы же перестанете видеть солнце. Вы же перестанете жить.

— А если получится?

— Тогда всё сначала — будете надрываться, чтобы стать академиком или директором института. И опять не увидите солнца.

— Такой я вас не знал. Скорее всего, вы повторяете слова мужа.

— Да, повторяю. А он у меня умный.

Птица, сделав последний круг, вдруг исчезла. Может быть сложила крылья и незамеченной точкой упала к земле. А может, поднялась ещё выше, туда, к реактивным самолётам…

— Лидия Николаевна, а ведь не я начал эту историю.

— Да?

— Поскольку разговор откровенный… Вы же сами повисли у меня на шее.

Она вновь обернулась, бросив опустевшее небо. Храмин упорно смотрел ей в глаза, требуя объяснений, — только слегка вспотели молодые залысинки.

— Марат Геннадиевич, возможно, докторскую вы и защитите… Но мужчиной вам не бывать.

Из дневника следователя.

Я хочу уцепиться за что-нибудь руками. Врыться ногами в землю. Вжаться спиной в стену. Упереться лбом в дверь. Застонать, закричать, позвать на помощь… И остановить счастливейшие мои дни, задержать выпавшее мне время, которое несётся с таким ветерком, что на глазах выступают слёзы.

Добровольная исповедь.

Он появился из ниоткуда. Была вечеринка у Искрины Четыркиной, моей закадычной. Я сидела на полу, на ковре, вкушала кофе с ромом и пела под гитару трепетный романс «Обожгла я губы сигаретой горькою…». Он подошёл ко мне, вернее, подполз по ковру. Лет тридцати. Высокий, поджарый, смуглый, с чёрненькой бородкой утюжком. Кожаные штаны, красная майка, замшевая куртка, череп на цепочке… Помню до сих пор, что он сказал, подползя: «А ты, беленькая, съедобная». И съел. Жалею ли? Да нет. Важно не то, что съел, а кто съел. Король. Работал истопником в церкви, но это так, для милиции. Он был Королём микрорайона, а говоря проще — играл в карты по-крупному. В ночь брал до тысячи. Ну, не Король ли? У него был личный шофёр и два телохранителя. Когда он шёл по улице, то перед ним всех ветром сдувало. А знаете, как он завтракал? Пятьдесят граммов чёрной икры, ломтик ананаса и фужер шампанского. А знаете, что я ела? Мне тогда от счастья кусок в горло не шёл… Вы спросите, как же дочь благородных родителей связалась с Королём? Не задавайте глупых вопросов. Мои родители были не так благородны, как богаты. Мой новый кумир был не так король, как при деньгах. Я и говорю, что в жизни параллельные линии загибаются до тех пор, пока не пересекутся. И потом: когда долго ешь манную кашку, разве не хочется солёной рыбки?

Рябинин не любил формальную работу — даже ту, которую требовал закон. Разумеется, Калязина ничего не скажет, и всё-таки перед опознанием её стоило допросить о всех эпизодах. Ему казалось, что она уже сидит в коридоре и ждёт десяти часов, — ему казалось, что из-под двери бежит тайный сквознячок и костенит его тело панцирной силой.

Некоторые юристы считали, что вызванному гражданину допрос ничего не стоит — как с приятелем побеседовать. Или как на работу съездить. Рябинин думал иначе: человек обязан явиться к следователю, обязан ответить на все вопросы и обязан сказать правду. Поэтому допрос — это всегда психическое насилие, как бы добродушно он ни протекал. С Рябининым не соглашались, но с ним вообще редко соглашались.

Он ждал Калязину. Допрос — это всегда психическое насилие… Над кем же оно совершится теперь? Рябинин это вроде бы знал, но каким-то хитрым приёмом скрывал от самого себя, чтобы не очень разочаровываться — в самом себе.

Ровно в десять — она никогда не опаздывала — Калязина невзрачной тенью вскользнула в кабинет. Рябинин тайно удивился, потому что ждал графиню, снизошедшую до прокуратуры. Перед ним же села тихая женщина в сереньком плащике, в чёрном берете, с усталым лицом.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич.

— Здравствуйте, Аделаида Сергеевна.

Не в его осторожном мозгу, а вдали, может быть, за пределами кабинета, засветилась беспричинная надежда. И уже в мозгу отозвалось: почему бы нет? Почему бы ей не осознать, не покаяться, не прийти с повинной — ещё не поздно.

— Как работа? — спросил он, потому что её усталое лицо просило этого вопроса.

— Я сегодня уже побывала на квартирном вызове.

— Холера, чума или проказа?

— Случай псевдотуберкулёза.

— Ага, и вы назначили псевдолечение.

Она улыбнулась — неуверенно и даже пугливо. Так, именно так начинают признаваться обуреваемые сомнениями. Переходящему брод протягивают руку…