Татьяна Светлова - Шалости нечистой силы

Заварка у Веры оказалась, но сахара не было, и к чаю ничего не было, и не к чаю ничего не было — ничего съестного вообще тотально не водилось в ее холодильнике и кухонных шкафчиках. Даже завалящего печенья.

Вот тут-то он и отдал себе отчет, что Вера совершенно перестала есть. Только сейчас он понял, откуда эта бледная прозрачность, эти голубые тени под глазами, которые он списывал на эмоциональный шок. Но это было другое: это была анорексия.

Виктор психиатром не был, но знал, что в подоплеке любой анорексии — нелюбовь к своему телу, попытка наказать его за что-то… Он понимал, за что: реакция женщины на групповое изнасилование. Он, конечно, всех деталей не знал и, разумеется, никогда Веру не расспрашивал, но, пытаясь представить себе, что должна испытывать женщина, он чувствовал, что самое страшное в изнасиловании — не столько физическое, сколько душевное унижение.

Как ей помочь, он не знал. Но всполошился не на шутку. Грозил больницей, насильно поволок в продуктовый магазин, где, потрясая перед ее глазами очередной упаковкой съестного, он взывал: «Ну, а это ты любишь? Будешь кушать?»… Вера раза два удостоила его кивком согласия, и Виктор вновь притащил ее домой, где самолично приготовил несколько различных легких блюд на выбор, поставил перед ней: «Ешь», — а сам уселся напротив.

Вера сделала вымученных глотков и попыталась встать из-за стола, но Виктор прижал ее плечо лапой: сиди. И ешь.

Взял ложку: «Давай, за ма-а-му, за па-а-пу, вот так, хорошая девочка, открывай ротик…»

— Будешь лежать в больнице под капельницей, — стращал он Веру, — и не выйдешь, пока не поправишься! Что за дела, голодом морить себя вздумала!!!

Ты обязана есть, поняла? — сердился он.

И покидал ее квартиру, с недоверием слушая заверения Веры в том, что она обязательно закончит и кисель, и бульон, и что-там-он-еще-наготовил, и вообще будет теперь исправно кушать…

Виктор сам не знал, с чего это он пустился в благотворительность. Он в Веру вовсе не влюбился, никакой тут не было заинтересованности, — наверное, просто жалел. В том ее жесте отчаяния, в ней самой было что-то безнадежно хрупкое, какой-то надлом… Словно деревце в грозу: вроде уже и надломилось, но вроде еще и живет, где-то между жизнью и смертью застряло, — ну, и хочется помочь. Поддержать этот прутик, палочку-опору к нему приставить, потому как само не выживет, при первом же сильном порыве — сломается окончательно. Помрет, одним словом…

За долгие годы врачебной деятельности, — да не вообще врачебной, а кардиологической, в которой он не раз, глядя в наглые глаза смерти, играл с нею в перетягивание каната, — у Виктора выработалось что-то вроде рефлекса: спасать.

Ну, он и спасал.

А времени ему не жалко было: время у него было, — свободное, ничем и никем не занятое время… В его комнате в коммуналке, выменянной после развода — жене с дочкой досталась двухкомнатная квартира, — никто его не ждал и на его досуг никто не покушался; на его душу и сердце претенденток не было. Хоть Виктор и был мужик видный, да партия незавидная: зарплата врача на муниципальной Скорой, да комната в коммуналке — кого это в наше время интересует?

Вот так оно и вышло, что Виктор взял шефство над Верой…

"Все, — сурово произнесла Галя, яростно блестя глазами, — между нами все кончено! А я-то, дура, тебе верила! Во все эти твои россказни, во весь этот бред сивой кобылы! Какие-то подвалы, какие-то лавочки на Пушкинской, а теперь, нате вам, — еще и вампиры! («Знала бы ты еще про крышу! Знала б ты про геев…»

— про себя вздохнул Стасик). Ты всегда был размазней, Стасик, но, ей-богу, я хоть думала, что ты умнее! А ты, мало что размазня, так еще и дурак! Ну кого ты собираешься убедить подобными выдумками? Или ты меня за идиотку держишь?

Признался бы честно, как мужик, что завел себе другую женщину, — в конце концов, я могла бы понять!"

Галя отчаянно привирала: понять она вовсе не могла бы, она уже задыхалась от ревности; но для обличительного текста подобный демократический демарш был очень кстати. Вот она и кипятилась: «… Я могла бы все понять, ты мужчина холостой, рано или поздно это должно было случиться, ты ведь прекрасно знаешь, что я выйти за тебя замуж не могу, я уже замужем, — но рассказывать мне такие бредни! Вампиры на кладбище! Ты бы хоть постеснялся, что ли!…»

Стасик удрученно молчал. Он и сам чувствовал полнейшую неубедительность рассказанной истории. В самом деле, ну кто может в это поверить: проснулся на кладбище, а вокруг вампиры? Прямо как в «Бриллиантовой руке» — «очнулся — гипс». Даже дети врут более умело…

Да только беда в том, что Стасик не врал. Он действительно очнулся ночью на кладбище, темном и морозном. Мутная луна печально и безнадежно глядела на Стасика, будто сожалея о его судьбе.

Его сознание категорически отказывалось принять очевидное, и Стасик бесполезно жмурил глаза, надеясь прогнать, словно дурное сновидение, кошмарную реальность. Но она не исчезала, она была здесь: снег, кладбище, ночь, луна.

И было еще что-то… Был еще тихий, странный, жуткий пересвист.

Кто-то невидимый пересвистывался вокруг Стасика.

Затем скрип снега выдал чьи-то быстрые шаги, и несколько мгновений спустя из-за соседних крестов и надгробий высунулись, скалясь, светящиеся морды с клыками. Мороз продрал Стасикову плоть насквозь.

Вампиры перебегали тусклыми световыми пятнами от надгробия к надгробию, ведя вокруг Стасика фантастический хоровод. И этот тихий свист — от него и впрямь можно было свихнуться.

Стасик в вампиров не верил, — но там, на кладбище, готов был уверовать. Спеленутый леденящим ужасом, он смотрел, как мелькают, мелодично посвистывая, страшные фигуры, как приближаются, окружают…

Он зажмурил глаза и начал не на шутку прощаться с жизнью, — он был уверен, что сейчас они ему вопьются в артерию и высосут всю его стынущую от страха и мороза кровь…

Вампиры, — а если это были не вампиры, то кто же это мог быть? — вплотную окружили Стасика и начали зачем-то забрасывать его мокрым снегом.

«Принимать в охлажденном виде», — с черным юмором обреченного мысленно прокомментировал Стасик.

Свист стал похож на отчетливое, издевательское «ха-ха-ха», снег облепил лицо, нос, глаза, но Стасик боялся шелохнуться, боялся отереть его, будто попытка защититься могла вызвать дополнительный гнев вампиров. Он смирно сидел в самой нелепой позе на ледяном камне, осыпаемый снегом, не решаясь разлепить заснеженные глаза…

… Он не сразу понял, что больше в него никто не кидается снегом и больше не слышится этот тихий, до дрожи отвратительный свист. Вокруг стояла тишина, — не будет преувеличением сказать «кладбищенская тишина»…