Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

Всегда важно, кто заговорит после мучительно затянувшейся паузы. От этого зависит, куда свернет разговор.

— Леонтий Петрович, — раздался голос посланца. Причем в голосе этом звенело внезапное, явно неуместное прозрение. Тем не менее хозяин комнаты поднял голову.

— Леонтий Петрович, вы меня не узнаете? Это же я, я, Гриша Аннушкин.

— Гриша Аннушкин? — Леонтий Петрович еще не вспомнил, но уже понял, что тут можно что-то вспомнить.

— Я же учился у вас в училище. Вы еще… Мне сразу показалось… какое-то знакомое лицо… Только я никак не мог сообразить. А потом раз — и вспомнил, — Гриша подпрыгивал на стуле, размахивал грязными руками, приглашая всех присутствующих разделить радость узнавания. Бывший педагог наконец разделил.

— Гри-иша!

— Да, я, — пуская слюни и размазывая сухие слезы по щекам, радостно рыдал ученик.

— Это же умом можно сойти, — качал головою военрук, — тебя же узнать не узнать. Как ты себя довел до состояния, каким образом?

— Тем самым образом, — вздохнув, махнул по-житейски рукою Григорий, — все она, проклятая, она все. Вернее, две. Сначала злая жена, потом крепкая водка. Теперь бедствую.

Бывший студент показал привычным движением обтрепанные черные рукава.

— Этому ли учил я тебя, Аннушкин Григорий?

— Нет, нет, нет, — успокаивающе закричал Гриша, — наоборот! Вы знаете (это уже к свидетелям встречи), до сих пор помню, как в ушах стоит, один случай. Набрались мы с ребятами бормотухи. Что взять, пацанва. Лет уже десять тому. Все облевали в общаге. Скандал. Наутро нам лекцию читает Леонтий Петрович. Да не простую, а со смыслом. Начинает так. Говорит, представьте себе, что жизнь ваша — это приглашение на богатый званый обед. Там предполагается вежливо поздороваться-раздеться, интеллигентно побеседовать об предметах и литературе-музыке. Потом к столу. А там закуски, икра, колбаса, рыба и салаты, коктейли, потом горячее под водочку, потом кофе с ликером, дальше магнитофон и танцы с привлекательными дамами. Свет интимный, а в конце — чистая любовь-постель. Все это если прожить жизнь как следует, с головой. А вы — это он нам, — а вы притащились со своей бормотухой, сели на пол в прихожей, не снимая ботинок, выжрали по три бутылки, обгадили половики и храпеть. Это он образно, Леонтий Петрович, нам. На всю жизнь запомнил я тот урок.

— Действительно, образно, — сказал Евмен Исаевич.

— Что же ты, коль запомнил все отчетливо, не вел себя соответственно, Гриша? — горестно спросил Леонтий Петрович. Было видно, что ответственность и за эту судьбу он берет на свою совесть. Гриша, еще секунду назад искренне веселившийся, бросил лицо в ладони и зарыдал. Он что-то бормотал жалобное и лживое.

— Погоди, — хлопнул его по плечу Евмен Исаевич, — потом ты нам сплачешь. Раз уж получилось, что вы с Леонтием Петровичем хорошие старые знакомые, помоги ему, и мы войдем в твое положение, не станем «шить» тебе соучастие.

— Никакого соучастия тут не может быть, — резко вскинулся Аннушкин, — а помочь готов.

— Раз готов, расскажи поподробней о том, кто дал тебе эти бумаги.

— Да я же… все уж и рассказал: громила, хотя и молодой совсем. Из новых, мы их «отморозками» и «пачками» зовем.

— Кто это «мы»?

— Ну-у, мы и мы.

— Ладно, продолжай.

— Что продолжай? Здоровый, это я уже говорил. Пальцем проткнет. Кучерявый, глаза голубые.

— Ты его видел когда-нибудь раньше, ведь он местный, — глаза у Евмена Исаевича посверкивали, как лампочки на детекторе лжи. Если на детекторе есть лампочки.

— Нет, — задумчиво и медленно сказал Гриша, — не видел прежде. Я-то не совсем тут живу. Я за «строителями», за комбинатом еще живу. Вернее, жил.

— Так ты бомж?

— Мы — бичи.

— Но это же…

— Постой! — прервал диалог Леонтий Петрович, — так ты говоришь, здоровый, курчавый, глаза голубые?

— Сто раз уж говорил.

Подполковник повернулся к журналисту.

— Вы знаете, что я вам скажу?

— Догадываюсь, — усмехнулся тот.

— Этот передатель — Роман Миронов!

— Куда ты?

Василий одновременно защелкнул обе застежки на дипломате и через плечо поглядел на сестру. Она стояла посреди кухни, опустив худые бледные руки по швам застиранного ситцевого сарафана. Бледная немочь, с неожиданной нежностью подумал брат. Никому-то ты не нужна со своими реденькими пегими волосами, бесцветными глазками, бескровными губами. Черты лица не вызывали возражений, но где найдется идиот, согласный за счет собственного воображения наполнять их жизнью. Гладильная доска, а не сестра, подумал Василий и отвернулся, потому что в углу правого глаза зашевелилась слеза. Тридцать два года, и ни разу не схвачена за задницу, не заслужила ни одного непристойного предложения, не говоря уж о матримониальных, никто похабно не свистнул ей вслед. С нормальной женщины сняли слепок сестры милосердия и немилосердно отправили жить. Она, видите ли, при брате. Сготовить, прибрать… Василий зло тряхнул головой, так что чуть не слетели очки.

Надо что-то делать. Барахлит, наверное, щитовидка, стал плаксив. Нельзя, чтобы по поводу каждой ерундовой, хотя и родственной картины в груди вздымалось такое.

— У меня, Тань, дело в городе. Важное.

— Надолго?

Василий побарабанил по крышке кейса. Было ясно, что скажет он сейчас не всю правду и примеривается, сколько именно.

— Не знаю, Тань. Может быть, сегодня и не вернусь.

Сестра тихонько вздохнула.

— Может, мы с мамой пока поедем в город? Неудобно здесь оставаться. Дача ведь не наша.

— Дача эта ничья. В том смысле, что государственная. И как только она государству понадобится, мы ее вернем.

— Понятно, — покорно сказала Татьяна, — маме нужен свежий воздух.

— Вот именно, она, мне кажется, заслужила право хотя бы временно не жить в Капотне.

— Конечно, конечно, — быстро согласилась сестра, видя, что брат начинает заводиться.

Василий взял кейс в руки и замер, припоминая, все ли захватил, что нужно.

— Может, поешь?

— Нет, не хочется.

— Ну ладно, езжай.

— Пошел.

— Ты взял лекарство?

— Конечно.

Он спустился с крыльца на кирпичную дорожку, когда Таня его окликнула слабым извиняющимся голосом. Если бы он не ждал этого вопроса, он бы наверняка его не услышал.

— А Настя?

— Что Настя?

— Вдруг она приедет?

Василий неопределенно помотал головой и, ничего не ответив, пошел к калитке.

Татьяна сидела в плетеном кресле на кухне, свет из окна падал на нее сквозь огромный букет, стоящий в керамической вазе на подоконнике. Букет этот давно превратился в гербарий и мог рассыпаться от неосторожного взгляда. Эта жалобная и вдохновенная декорация добавляла облику совершенно бесцветной женщины почти все, что ей недоставало в глазах экзальтированного брата. Татьяна сидела абсолютно неподвижно, едва заметно улыбаясь и прислушиваясь к сложному беззвучию солнечного утра. Причем с таким видом, будто знает границы своего слуха и ждет, что на границах его вот-вот появится кто-то предназначенный ей.