Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

Виктору нравилось стоять по вечерам, ни о чем не думая, у замутненного окошка. Притихший под серым небом еловый лес угрюмо, сказочной декорацией окружал дом, создавая детское ощущение сурового непостижимого таинства. А сам дом со стороны леса, наверное, представлялся ветхой, загадочной обителью лесной нечисти, особенно когда в окне появлялся он, Виктор: мертвенно-белые бинты плотно переплели голову, шею, оставив только две щелочки, в которых пугающе жили глаза и нервно вздрагивали тонкие губы. Вчера из леса к дому вышел лохматый дед, перепоясанный веревкой. Заметив в окне белое страшилище, остолбенел, осенил себя трижды крестом и мелкими шажками заторопился обратно под надежное укрытие деревьев.

Виктора привез сюда тот самый хирург, которого он заставил расстаться с деньгами в сквере возле сберегательного банка. Он прекрасно помнил, как медицинская сестра — надменная девица с вытянутым, как у лошади, лицом пригласила его в сияющую никелем операционную…

Пять дней он находился под жаркой лампой пыточного застенка. Пять дней извещал его о новой боли шепот хирурга: «Потерпите немножко. Еще немножко…» Пять дней лошадиная морда дышала ему в затылок, провожая в операционную и обратно.

Теперь все позади. Мучительный процесс преображения завершился. Теперь его никто не узнает, теперь он никому не откроет свои возможности. Скоро снимут бинты и… Что последует за этим «и», он пока не знал. И не хотел знать. С приездом в эту глушь рассудочное подсознание выбросило из него наивные мечтания, обусловило четко и строго: не для тебя свет рампы, трибуны народных собраний, кафедры научных сообщений, не тебе лить дурманящий бальзам на любопытных простофиль.

А что для него? Где-то (в комнате? в голове? в сердце?) туманно колыхались обрывочные суждения. Он пытался уложить их в прокрустово ложе, получалось нечто вроде: участвовать будешь во всем, но незримо, в тени.

Остановись, не надо об этом. В период затишья лучше всего смотреть в небо и бездумно считать звезды. Пока все хорошо.

В точно обозначенное время медицинская сестра с лошадиным лицом приносит завтрак, обед, ужин, делает перевязку. А вечером, ровно в двенадцать, забирается к нему под одеяло. Происходит… что происходит? Обычная медицинская процедура физической разрядки. Делает она все профессионально, изымая все его плотские желания. Это не разврат, не пошлый секс. Это дипломатически протокольная встреча в кровати, где соблюдаются все необходимые формальности с обязательным приложением эмоционально-почтительных радостей.

Она встает, когда клиент благодарно опустошен. Берет с тумбочки оговоренные двадцать долларов. Холодное деловое презрение. Будто она не видит в нем человека, будто он биологический робот.

В эти секунды Виктор любуется ее белым, точнее, светящимся в темноте телом. Она накидывает халатик, и свечение пропадает. Потом он, расслабленный, немощный, быстро засыпает. Утром — никаких воспоминаний, никаких ощущений.

Завтрак приносит вроде бы другая. У той, ночной, лошадиного лица не было видно. А эта не может в темноте фосфорически светиться — ее оголенные руки покрыты мелкими рыжими волосками.

«Да ну ее, эту девицу! — отгоняет от себя Виктор не очень-то привлекательный образ. — Главное, сейчас мне хорошо. Покой. Тишина…»

Стоя у окна, Виктор часто повторял эти мирные слова. Но тут вдруг почувствовал и признался себе: эти слова — невольное самовнушение, интуитивная попытка отгородиться от подспудно мучившей его, то нарастающей, то утихающей смуты. Было такое ощущение, будто в его опустевшей на время душе поселился незваный аморфный сожитель. Когда Виктор занимался своими успокаивающими, воздушно-розовыми суждениями, нахальный инкогнито неуемно метался, проявляя недовольство всем, чему радовался Виктор. Хозяин убежденно говорил: «Все хорошо…», а сожитель бесился от скуки и тоски, рвался куда-то, похоже, за лесной горизонт. Хозяин отдыхал в покое, а настырный сожитель извлекал из памяти один контраргумент за другим, выстраивая целый город аксиом вокруг шеленбаумского довода: «Человек — животное коллективное». И повернул-таки, стервец, ход приятных возлеоконных мыслей, заставил Виктора согласиться с тем, что любое затишье временно, что рано или поздно придется выйти к людям, чтобы жить. Даже Диоген, убеждал он, выбирался из своей бочки.

Неустойчивое внимание Виктора обратилось к дверям соседней комнаты. За ней скрывался такой же анахорет. Такая же ходячая перебинтованная мумия. Интересно, когда не видишь лица, человек исчезает, становится ожившей глыбой, а чаще — пугающей тенью.

Вошла молчаливая медсестра. Поставила поднос с ужином. Виктор снова машинально отметил: «Нет, рыжий пушок на ее руках не может фосфоресцировать…»

— Скажите, пожалуйста, — спросил он, — а кто находится в соседней комнате?

— Не могу. Не положено, — сухо ответила она. Но, видимо, ночные упражнения хоть самую малость, но сблизили их, поэтому она раскрыла одну, кажется, очень большую тайну: — Через пять дней он уезжает.

— А я когда?

— Вы через одиннадцать. Вас отвезут в другое место. Снимут бинты. Сфотографируют, чтобы сделать новый паспорт. — И с мольбой посмотрела на Виктора. — Только я об этом ничего не говорила.

— Конечно, — заверил он.

С ее уходом что-то неуловимо значительное исчезло из комнаты. Виктор никак не мог понять, что именно унесла с собой эта непонятная женщина.

Внизу по узкой тропе деловито пробежал рыжий пес. Опять страдальчески вздохнул надоевший сожитель: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» Есенинская строка отзывалась в Викторе мягкой грустью.

Еда, которую Виктор принимал здесь, как зажравшийся гурман, не вызвала прежнего удовольствия. Цепляя вилкой овощное рагу и запивая его вином, он по прихоти неутихавшего сожителя пытался проникнуть в соседнюю комнату сквозь бревенчатую стену.

«Ты ищешь повод, чтобы зайти ко мне… Тебя тянет поговорить с кем-нибудь… Облегчить себя откровением… Ты ищешь повод…»

Не удивился, обрадовался, когда услышал вежливый стук.

— Войдите!

Дверь открылась. Устрашающего вида идол, обмотанный сверху белым, переступил порог. Взвившийся клок волос. Розоватые уши. Глазницы с выжидающе застывшим взглядом. Женственно-пухлые говорящие губы.

— Простите за вторжение… У вас нет желания сыграть в шахматы?

Другой белый идол быстро переставил поднос с оставшейся едой на подоконник.

— С удовольствием. Проходите.

Вынырнувшая из-за спины гостя шахматная доска, самодовольно поблескивая, разлеглась на освободившейся тумбочке.

Виктор сел на кровать, гость напротив него на стул.

— Коль я ворвался к вам, — сказал он слегка возбужденно, — начинайте белыми… Не знаю, как вам, но мне осточертело сидеть затворником в келье. Вот я и пришел, несмотря на тутошние запреты. Ведь все равно — выйдем отсюда, не узнаем друг друга. Тем более мы и сейчас в масках. Думаю, не грех пообщаться. Так-так… Любимый ход Остапа Бендера? Что ж, я пойду так же.