Иван Аврамов - Алиби от Мари Саверни

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, пока еще не уволили, — усмехнулся Олег.

— Скорей бы! — Наташа уткнула руки в бока, как женщина, которая сейчас от души отчехвостит своего благоверного. — А то дочки отца родного месяцами не видят. Боюсь, сейчас, когда тебя сделали подполковником, годами видеть не будут.

— Наташенька, не гиперболизируй! Мне, между прочим, дали три дня отгулов, — ласково прикоснулся Олег к плечу жены. — Знаешь, сколько я успею за это время сделать? Горы сворочу!

— Горы не горы, а три борща успеешь сварить. Хотя, сдается мне, больше одного не получится — позвонят насчет очередного убийства, и ты в ночь-полночь руки в ноги и…

— Гляди, не накаркай, — опять усмехнулся Олег и двинулся в спальню.

Из детской доносилась очередная перепалка дочерей — снова что-то не поделили. Ожесточенный скандал разгорелся по поводу плейера МП-3.

— Отдай! — кричала старшая.

— Сначала верни мне мои наушники, — выдвигала встречные требования младшая.

— Ты вчера без разрешения мои серьги одела! — вспоминала прегрешения сестренки Лера.

— А ты… — захлебывалась праведным гневом Ирка.

Олег улыбнулся — девочки в своем репертуаре.

Он прошел в спальню, переоделся в домашнее и с удовольствием растянулся на своей половине широкой супружеской кровати. Скосил глаза вбок и увидел на приставке к торшеру две сколотых скобкой странички, исписанных красивым каллиграфическим почерком, каким сейчас редко кто владеет. Письмо Полторацкого Бергу. «Кстати, при случае надо будет подарить его Илоне Тимофеевне Медовниковой, — подумал Олег. — Это письмо сделало ее отца знаменитым, однако оно же его и погубило».

Он взял письмо в руки.

«Милый Жорж! — писал киевский дворянин своему далекому другу. — Буду несказанно рад, если ты получишь эту весточку от меня в благословенной и безмятежной Ницце. Пишу тебе из холодного нетопленого Киева при свете масляного каганца. Фитилек потрескивает, потихоньку сгорает, слегка чадит, и, подобно ему, сгорают мои надежды, что все в нашем несчастливом Отечестве когда-нибудь образуется и наладится. Не сегодня-завтра мы оставим Киев, красная лавина вот-вот его заполонит, противостоять ей у нас нет никаких сил и возможностей. Что станется дальше, страшно даже помыслить — для разъяренного хама нет ничего святого, дорогого, неприкасаемого.

Дорогой Жорж, месяц назад я остался без крова над головой и теперь гощу у милейшего и гостеприимнейшего Ивана Петровича, в том самом доме, где некогда любил бывать наш сумрачный и печальный гений В-ль и где, ежели помнишь, я, дерзкий, выиграл у тебя в бильярд пять партий подряд. Столуемся скудно: черствый хлеб, картошка с гнильцой, ржавая селедка. Впрочем, слухи о наших тяготах и лишениях доходят, уверен, в вашу Ниццу.

Но перейду к делу. Решился я потревожить тебя, Жорж, по поводу, который представляется мне значительным и веским, по крайней мере, он таков для каждого просвещенного гражданина, любящего землю отчич и дедич. Дело в том, что в моих руках нежданно-негаданно, а каким именно образом, расскажу, если Бог даст свидеться, при встрече, оказались семь бесценных владимирских кругляшей, родных братцев того, первого, что некогда попал в руки незабвенного Б-ге, а потом был безвозвратно утерян. Живописать, какие мысли и чувства обуревают меня, завтра или послезавтра уже не киевлянина, а скитальца по родной земле, не ведающего, увидит ли он завтра восход солнца или навеки закроет глаза, не стану, в единственном лишь тверд убеждении, что славная эта седмица, которая составит славу родной земли, не должна бесследно исчезнуть на необъятных наших просторах, достаточно с нас, полагаю, печальной участи первенца Б-ге.

Жорж, вместе с милейшим Иваном Петровичем, в честности и надежности которого ни капельки не сомневаюсь, мы решили схоронить сыночков св. В-ра в стене каминной комнаты. Отодрали две плохо державшиеся майоликовые плитки, вынули несколько кирпичин и запечатали там сосуд со священными дарами. Плитки, кои совершенно не пострадали, скрепили раствором, и они заняли свое исконное место. Итак, второй ряд сверху, восьмая и девятая плитки от угла. Дай Бог, чтобы василиски и диковинные птицы, расхаживающие в райских кущах, сберегли эту тайну так же надежно, как земля Трои, которая до заветного Шлиманового часа укрывала от посторонних глаз развалины города Приама.

Жорж, минуту назад поручик Белокопытов сообщил мне, что завтра выступаем из Киева. Мать городов русских застонет под пятою красного хама. Не знаю, увидим ли мы когда-нибудь снова золотые купола над Днепром.

Кланяйся кузине Вере, мой нижайший поклон тетушке Мари. А если увидишь Софи, мою прекрасную Фею, укусы которой я стоически переносил в каминной комнате (так же остер ее язычок? столь же беспощадно она вышучивает всех и вся? вспоминает ли хоть изредка меня?), то скажи, что я помню все и, как мальчишка, волнуюсь при одной мысли о ней.

За сим, искренне желающий тебе благоденствия и многая лета во здравии, благополучии и спокойствии

Федор Полторацкий Киев,

14 декабря 1919 года

P. S. Письмо постараюсь передать с оказией».

Надо же, подумал Олег, и тогда, и сейчас — Фея. Одна была Феей для благородного Федора Полторацкого, другая — для бесчестного Антона Диканева.

Лободко задумчиво поднял глаза к потолку: может, попросить Федора Спиридоновича Палихату попытаться выяснить судьбу этих двух друзей, один из которых написал письмо, а другой так и не получил его?

Олег отложил в сторону письмо Полторацкого. Собственно, это было не письмо, а его ксерокопия.

Тимофей Севастьянович Медовников тоже располагал ксерокопией послания из холодного и угрюмого Киева. Зная, какую важнейшую, способную сказочно обогатить каждого, кто к ней прикоснется, тайну скрывают эти строки, он не стал правдами или неправдами изымать две пожелтевшие странички из архива, а оставил их там, где отошедшее навсегда время пахнет старой бумагой.

Истинный ученый, изыскатель, исследователь, как правило, честен — и перед собой, и перед людьми.

Киев — Федотова Коса Запорожской области

Май 2008 г. — август 2009 г.

Она напоминала бы спящую посреди луговых трав красавицу, если бы не открытые глаза, красное, мокрое, широко расплывшееся на груди, на бежевом летнем платье пятно, из центра которого торчала рукоятка маленького кинжала, вошедшего в самое сердце.

Она действительно была красавицей — не симпатяшкой, не милашкой, не красоткой, а именно утонченной красавицей с такими безукоризненными чертами лица, к каждой из которой нельзя предъявить ни малейших претензий. Если бы даже природа несколько поскупилась по отношению к ней, все равно она привлекала бы внимание уже потому, что была кареглазой блондинкой, причем натуральной — сочетание, встречаемое столь же редко, что и синеглазая брюнетка.