Меган Хорхенсен - Измена

– Вадик, тебя не мучает мысль, что ты совершаешь измену? Я просто твоя жена. Я не работаю в твоей организации, я не участвую в передаче секретов, составляющих государственную тайну моей страны, я не наношу ущерб своими действиями или бездействием, но ты? – ты же нарушаешь все мыслимые правила и законы.

Мне смешно. Мари заговорила сухим, шаблонным языком юриста. Скорее всего, под влиянием Алёши – младшего сына, студента-юриста, регулярно забегающего к маме на ужин, благо факультет под боком (после занятий гораздо проще нырнуть в родную квартирку, где парень вырос, чем ехать полгорода до снимаемой холодной конурки). В ожидании ужина Лёша, сидя на кухне, как правило, штудирует вслух учебник гражданского или уголовного права. Вот и Мари набралась устрашающих словечек и оборотов.

– Нет, мысль не мучает. Не потому, что я не совершаю измену. С точки зрения законодательства наверняка совершаю. Важнейшие документы не отнёс прямому начальству, а продаю потенциальным противникам (заметь, продаю, а не дарю бесплатно). И возвращаться в Москву не собираюсь. И тебя похищаю. В былые времена наши родственники уже отправились бы в Сибирь, забыв об учёбе и работе. Но меня давно не волнует ни государство, ни его законы, ни его устои. Я хочу спокойствия в душе, если ты позволишь мне высказаться красиво. А спокойствие достигается пониманием того, что я поступаю правильно. Я поменял интересы страны на интересы всеобщие. Это моё право и моя обязанность.

– И к тому же ты не хочешь больше работать как папа Карло, трястись по утрам в переполненном метро, боясь опоздать к утренней перекличке, ломать голову над непонятными и противоречивыми фактами, составлять рекомендации начальству, опасаясь ошибиться и получить нахлобучку, а за всё это и многое другое получать мизерный оклад, на который только в Турцию и можно выехать на отдых.

– А откуда ты про утреннюю перекличку знаешь?

Мари отмахивается. Про работу я никогда не говорю, но, возможно, за двенадцать лет жизни проговорился? Или Стас рассказал, или, возможно, отец. Одно из немногих армейских начинаний, принятых и у нас, – утреннее построение с рапортами и объявлением распорядка дня. Хоть мы в форме и не ходим, но таким образом нам напоминают, что мы всё-таки офицеры.

Мари права. Вопрос денег присутствует. Не хочу никому дарить самую дорогую тайну планеты.

Морщинки вокруг глаз. Не то чтобы я их раньше не замечал, но сегодня мне больно их видеть, наверно, часть из них появилась из-за меня. Из-за моего равнодушия, невнимания, нежелания замечать маленькие, на мой взгляд, но серьёзные для Мари жизненные неурядицы.

Она свернулась хомячком, в любимой позе. Беззащитно и невинно, как пятилетний ребёнок.

Любоваться спокойно спящей Мари – одно из любимых моих занятий. Благословенна (или проклята – зависит от восприятия) неземная красота некоторых женщин. Иногда эта красота разрушающая. Иногда она приводит человека к потере самоконтроля. Иногда мобилизует и вынуждает делать всё, чтобы дать любимой счастье. А иногда красота насмешливо и спокойно заставляет нас любоваться ею, ничего не прося взамен, ничего не требуя. И я любуюсь спящей женой, тем, как ровно, чуть слышно, она дышит, её спокойствием.

Пора работать. Нужно записать на бумагу магнитофонный диалог – в последний день я закидал Виктора вопросами. Иногда ответ был короток: найдёшь в мемуарах. Чаще Виктор усмехался, и закуривая очередную сигарету, плавно, вдумчиво, тихим голосом рассказывал о неизвестных никому событиях. Переписать надо до отлёта – тогда я передам Мари один экземпляр записи, да и для хранения информации бумага лучше магнитофонной плёнки.

Португалия, южное побережье. 27 февраля 2004 года.

– И всё-таки ты изменяешь. Почему? Что ты не договариваешь? Однополярный мир и презрение ко лжи властителей. Прости, но звучит всё это несерьёзно.

– Ты не замечал, что мы совершаем измену каждый день?

– Виктор, это общая черта всех латинос или ты один такой патетичный?

– Будь снисходителен к стариковским слабостям, ладно?

– Буду. Не сердись.

– Видишь ли, в ноябре шестьдесят третьего я изменил президенту США участием в простом заскорузлом перевороте. В шестьдесят восьмом изменил Роберту Кеннеди, покорно приняв версию о его убийстве палестинским кретином. Отмахнулся от гибели-предупреждения секретарши Теда Кеннеди. Промолчал, когда самолет младшего Кеннеди упал в море, не долетев нескольких миль до дома. А ведь за три месяца до гибели в интервью Стиву Бриллу Джон-младший ясно дал понять, что собирается рассказать о том, что случилось с отцом на самом деле.

– И в чём тут твоя вина, Виктор?

– В измене. В измене, из-за которой убивали всех, кому что-то становилось известно, и кого не принимали в круг посвящённых.

– Спасибо, Виктор. Из твоих слов я делаю милый вывод: мне долго не протянуть.

Виктор морщится. Я тоже веду себя как мальчишка, начитавшийся книжек про шпионов. И поэтому, не дожидаясь разъяснений, машу рукой, – мол, не надо, я и сам понимаю, что человек опасен только до того момента, пока он не поделился тайной с другими. Мстить изменнику имеет смысл только тогда, когда месть послужит уроком для остальных. Поэтому чтобы спасти свою шкуру, мне надо как можно быстрее передать портфель по назначению. Впрочем, желательно ещё при этом обеспечить нашу с Мари старость.

– Вадим, ты читал Василия Митрохина?

Митрохина, бывшего офицера КГБ, передавшего на запад кучу секретных документов, я читал, конечно. Митрохин прямо пишет, что в его конторе с целью очернения ЦРУ, активно разрабатывали версию о причастности этого ведомства к покушению на Кеннеди (см. приложение № 1). Да много чего ещё он пишет.

– А он тут при чём? Старик, на склоне лет решивший сделать доброе дело. Своими разоблачениями вызвал всеобщий переполох, назвал имена, которые многие предпочли бы предать забвению. Сказал о том, что и так известно – СССР с самого начала существования сооружал на всякий случай тайники с оружием на ваших территориях, мол, вдруг пригодятся.

– Митрохин умер месяц назад, Вадим. А перед смертью сказал, что есть ещё одно совершенно секретное дело, в которое он посвящён не был, но о котором в Союзе вообще не знал никто, кроме двух-трёх человек. Откуда появились у вас эти два-три человека? Если Митрохин тебя вычислил, а совершенно секретное дело – это дело Кеннеди, то тебя уберут, пока ты не раскрыл карты и, таким образом, не перестал представлять опасность.

– Не пугай. Митрохин не мог ничего знать. Он на пенсию ушёл задолго до того, как Глеб меня поставил на эту чёртову папку. Либо Митрохин говорил о чём-то другом, либо рекламировал новую книгу, либо старческий маразм овладел человеком. Нет и не может быть никаких двух-трёх человек, знающих в России правду о Кеннеди.