Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

— Ого, — охнул Оле.

Гесслиц молчал, глядя в стол.

— Мы же не физики, — покачал головой Оле. — Что мы можем? Только топчемся на одном месте. Дали бы нам физика, что ли… Не знаю, как у союзников, а у нас пока пусто. Там СС, носа не просунуть… Сколько пытались уже, чуть не сгорели. Это же надо самим там работать, понимать, чтобы хоть что-то…

— У нас есть задание, дружок. Мы должны его добросовестно выполнить. Точка. Передай текст Баварцу.

Оба замолчали.

— Может, с англичанином выйдет? — Оле на всякий случай улыбнулся. — В Лейпциге большая лаборатория. Может, там и есть ключ? Может, и правда он вышел на Эбеля?

По скулам Гесслица прокатились желваки:

— Когда встреча?

— Десятого, в час. На рыночной в Панкове. Там людно в это время, обеденный перерыв. Он знает меня в лицо. Мы пройдем в кафе «Лютер», где будет ждать Баварец.

— Опасно.

— Да… Но такой шанс. Прямиком в берлогу к Вайцзеккеру. И потом, он же назвал пароль. Говорит, потерял связь — радистов загребли на фронт. Похоже на правду.

— Мы не успеем проверить.

— Я считаю, надо рискнуть. Ничего другого у нас сейчас все равно нет.

Оба знали, что самое дорогое и самое непоправимое в работе разведчика — это доверие. Доверие — но не доверчивость.

После долгой паузы Гесслиц кивнул головой и загасил сигарету:

— Хорошо, Оле. Будь осторожен.

Возвращаясь домой, Гесслиц хромал больше обычного, вдруг разболелась нога. В июне 41-го Небе возглавил айнзатцгруппу В, направлявшуюся в оккупированную Белоруссию исключительно с одной задачей — истребление евреев, цыган и коммунистов, — и первым, кого назначил своим помощником Небе, был Гесслиц. Чтобы не ехать, Гесслиц организовал уличную потасовку с перестрелкой, которую он якобы пытался пресечь, и шальная пуля впилась ему в ногу. Правда, угодила она в кость, разорвав сухожилие. Целевая группа смерти уехала без него, доверие Небе не пошатнулось, а нога так и осталась покалеченной.

Гесслиц возвращался домой и думал, чего им ждать от внезапно свалившегося на их голову союзника по фамилии Шварц?

Обед на вилле Гиммлера в фешенебельном берлинском пригороде Далем проходил по единожды принятому и никогда не нарушавшемуся распорядку. Два денщика в фартуках поверх белых кителей по-военному четко вносили блюда и забирали использованную посуду. Скромный стол не отличался разнообразием, он предсказуемо состоял из мясного бульона, шницеля с картофельным пюре и яблочного сока. Гиммлер любил повторять, что во время войны жизнь в тылу не должна отличаться от жизни в окопах. Предельно щепетильный в денежных вопросах, не истративший ни единого пфеннига, выходящего за пределы официальных 24 тысяч марок в год, он презирал неутолимую страсть к роскоши Геринга, Геббельса и покойного Гейдриха. «Моя мечта — умереть бедным», — говорил Гиммлер, и в этом не было ни капли позерства. Все доходы от коммерческой деятельности СС уходили на нужды «черного ордена», на содержание лагерей, научные исследования, помощь раненым, на вдов и осиротевших детей эсэсовцев.

Не разделявший подобного аскетизма Шелленберг тяготился застольями у своего шефа, но делал вид, что испытывает удовольствие от угощений и обстановки холодного практицизма, пронизавшего быт рейхсфюрера. Впрочем, сама столовая, в которой происходило действо, производила благоприятное впечатление. Выкрашенные в терракотовый цвет стены удачно гармонировали с массивными темно-коричневыми консолями, а керамическая облицовка старинной печи в цветах и узорах смотрелась даже легкомысленно.

За обедом, как обычно, говорили обо всем, кроме служебных дел, и это тоже относилось к своду традиций, коему неукоснительно следовал рейхсфюрер. На сей раз речь зашла о методах, которыми утверждали свою власть Фридрих Великий и Генрих I Птицелов. Гиммлер считал, что положение Генриха накануне битвы с венграми при Риаде было сходным с нынешним положением фюрера перед сражением на курско-орловском рубеже. Фридрих с таким выбором не сталкивался и потому был мягче. При этом Гиммлер заметил, что, в отличие от Птицелова, располагавшего сильной, отдохнувшей армией, в распоряжении Гитлера оказался потрепанный, нерешительный вермахт с мягкотелыми генералами. «Исход этой битвы сомнителен», — неожиданно сказал Гиммлер и отложил приборы, задумавшись. Шелленберг не стал возражать. Стараясь акцентировать внимание шефа, он вывел разговор на стратегический талант Генриха, особенно по отношению к венграм, которым армия саксонского герцога уступала по всем параметрам. Чтобы не потерять королевства, Птицелов заключил с венграми девятилетнее перемирие, позволившее ему, несмотря на выплату большой ежегодной дани, накопить силы и победить мадьяров при Риаде. Шелленберг внимательно посмотрел в непроницаемое лицо шефа. Тот, помолчав, заметил, что военная хитрость всегда предшествует дипломатической, и, допив свой кофе, закурил сигару.

В течение последовавшего затем двухчасового совещания Шелленберг напряженно размышлял, насколько приемлемо вывести Гиммлера на прямой разговор именно сейчас. Безусловно, это был хоть и тонко просчитанный, но все-таки риск, и ничто не могло умалить его непредсказуемой опасности. Вместе с тем довольно близкие отношения, установившиеся между ними за последний год, допускали резерв доверия, позволявший без роковых последствий либо продвинуться дальше в нужном вопросе, либо отступить назад, либо остаться на месте, объяснив его обсуждение попыткой взвесить все за и против.

Ровно в четыре часа Гиммлер прервал совещание. Он должен был лететь в полевую ставку СС «Хохвальд», самолет ждал его на аэродроме Темпельхоф в восемь. Чтобы лишний раз прогуляться по парку, Гиммлер иногда приказывал водителю ждать его с обратной стороны виллы. Шелленберг навязался ему в компанию.

— Зная ваши привычки, я тоже решил бросить машину с той стороны, — улыбаясь, пояснил он.

Они пошли по вымощенной серым камнем тропе. Неожиданно Гиммлер замер возле небольшого муравейника.

— Вот, Шелленберг, — сказал он, глядя на копошащихся насекомых, — вы считаете, что ваша жизнь бесценна и важнее жизни всех этих тварей вместе взятых. Однако в понимании даже одного из этих муравьев или собаки, что лает где-то там, или вон того воробья ваша жизнь существенно менее ценна, чем каждого из них. Не странно ли это?

— Странно, рейхсфюрер, — согласился Шелленберг. — Но их мнение никто не спрашивает.

— А ваше? — Гиммлер ободряюще усмехнулся. — Это шутка, штандартенфюрер… Идемте. У меня мало времени. Вы хотите что-то сказать.

Юмору Гиммлера была присуща некая зловещая зашифрованность, понимать которую можно было по-разному.