Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

— Я швед. Вы испанец. Простые, в сущности, люди. Что нас объединяет? Правильно. Незначительность. Следовательно, у нас общая цель — выжить, не потеряв достоинства. Не правда ли?

— Правда, — согласился Хартман. — Только достоинство бывает разных сортов. За высший не принято платить мелочью из разбитой копилки и мятыми бумажками, воняющими предательством.

— Мы заплатим золотом, Франс. Чистым американским золотом.

Вечером за ужином в посольстве Виклунд, как и было договорено, изложил содержание беседы тощему и медлительному, как богомол, посланнику Швеции в Берлине Арвиду Риккерту. Тот его внимательно выслушал, молча доел хвост окуня, коснулся салфеткой крепко сжатых губ, снял и тщательно протер роговые очки, водрузил их обратно на твердый сук носа и только тогда задумчиво произнес:

— Попридержите эту информацию. На рынке могущества сегодня спрос превышает предложение. Отчего бы Швеции не выступить посредником в переговорах англосаксов с СС? Как бы там ни было, но если Шелленберг захочет торговать урановыми секретами, то мы станем торговать Шелленбергом.

С лицом бледным, как вол, изображенный на вывеске ресторана, Зееблатт, позабыв нацепить очки, пытался осмысленно рассмотреть фотографию, которую держал в руках, — и не мог. Руки безбожно тряслись, в глазах расплывалось какое-то мутное пятно, как на экране, когда пленку зажевывает кинопроектор, мысли плавились, погруженные в бездну ужаса. Впрочем, рассматривать там было особенно нечего, так как и беглого взгляда было довольно, чтобы понять: на фото, без сомнения, сам Зееблатт, который, нежно приобняв за талию худенького юношу, целует того в губы. Юноша, опять-таки без сомнения, является секретарем шведской миссии в Берлине Олафом Крулдом. Комментарии, как говорится, были излишни, но Хартман посчитал нужным добавить:

— Мы располагаем и более шокирующими материалами, которые будут переданы во все инстанции в случае, если вы проявите неблагоразумие. Даже если вам взбредет в голову донести на меня в гестапо, ваша судьба будет предопределена. Рейх, как известно, строго карает за такие штучки. Лагерь — это как минимум. А так: прощай светская жизнь, прощай медицина, комфорт и мальчики. Вас повесят.

Зееблатт вздрогнул и поднял на него взмокшие глаза:

— Послушайте, послушайте, вы не так всё поняли, это такое недоразумение, такое недоразумение… и всего-то пару раз… пару раз и встречались … а так, ведь всегда на виду… постоянно… Олаф, он такой невоздержанный… такой…

— Увольте меня от подробностей, — поморщился Хартман и осмотрелся. — Вам не о том думать надо, доктор. Вам решать надо, принимаете вы наши условия или нет. Причем сейчас решать, вот здесь.

И белый официант, проплывающий мимо с тощим бифштексом на подносе, и шумная кампания каких-то матросов с голодными девицами в штопаных чулках, в полуразвалившейся обуви, и облепленные воронами, пыльные руины высотного дома напротив, и бьющее в окно вечернее солнце, покрывшее мир краской томного умиротворения, — всё, абсолютно всё — до последней букашки на аляповатой картине и глупого смеха за дальним столом — сделалось вдруг частью немыслимого кошмара, поверить в который Зееблатту не доставало никакого мужества. «За что?» — пульсировал в голове безответный вопрос. Было так хорошо, но он потерял бдительность. Олаф, развратный мальчишка, красивый, как бог на греческой вазе, забыв, в какой стране он служит, стал виснуть у него на шее везде, где взбредет в голову. Он все время грозился уехать назад в Швецию, тогда как Зееблатта за границу не выпустили бы. Приходилось дурить чуть ли не на людях, затыкать дыры в отношениях дорогими подарками, врать любопытным, что это его пациент, дальний родственник, за которым нужен присмотр. И вот результат.

— Но вам показалось, показалось… — взмолился Зееблатт. — Вы все не так представляете, господин Хартман. Все намного, намного сложнее, чем вы думаете.

— Это совершенно не важно. Думать будут в другом месте. Там вас выслушают.

— Поймите, я больной человек, — завёл было Зееблатт, — у меня грыжа…

Но Хартман резко его оборвал:

— Оставьте это. Иначе я встану и уйду.

— О, нет, — испугался Зееблатт и даже попытался удержать его за руку. — Что вы от меня хотите в обмен на… на эту… эти подробности, которые вы должны будете скрыть… дать слово…

Хартман устало вздохнул:

— Я же вам уже трижды говорил… Ну, хорошо, повторю еще раз. Последний.

— Да-да, я весь внимание. — Зееблатт с готовностью выпрямился, выставив мокрое от пота лицо с трясущимися щеками. Он ничего не помнил. — Слушаю, господин Хартман. Еще раз — и всё. Весь внимание. Слушаю вас всецело. Да-да?

— Постарайтесь уяснить, Зееблатт, что шутки кончились. У вас не так много времени, чтобы спасти свою шкуру.

— Да-да, разумеется. — Зееблатт принялся лихорадочно грызть ногти. Не выдержав, Хартман слегка треснул его по руке и продолжил:

— Итак, мы с вами установили, что вы пользуете некоторых физиков из Института кайзера Вильгельма и Высшей технической школы. Так?

— Да-да, именно. Меня допустили до обслуживания ученых из этих вот учреждений решением сводной комиссии департамента минздрава и третьего управления РСХА. Я работаю официально. Но, конечно, отношения часто выходят за рамки… Что вас интересует, господин Хартман?

— Кто? Риль, Дибнер? Кто?

— В основном это пожилая профессура: Кеплер, Айсхоф, — с воспаленным рвением поведал Зееблатт. — Есть двое сравнительно молодых с осложнением после трипперной болезни. Дибнера я консультировал, но вмешательства не потребовалось, и я с ним больше не общался. Вы же не станете меня губить, господин Хартман?

— Доводилось ли вам говорить с кем-то из них о новом оружии, имеющем в своей основе управляемую цепную реакцию?

— Конечно… то есть… а как же? Об этом все говорят. Чудо-оружие… и прочее.

— Нет, — отрезал Хартман, — именно с ними и именно об оружии? Точнее — о бомбе?

— Вы знаете, что-то такое иногда прорывалось. Отношения между больным и доктором, знаете ли, предполагают особую доверительность. Людям хочется высказаться, показать свою значимость. Особенно когда они обеспокоены своим здоровьем. Бывает, да-да, бывает… Но это так, в порядке общей болтовни… Я же ничего в этом не смыслю.

— Успокойтесь, от вас не потребуется вникать в физические теории.

— Скажите, я могу быть спокоен, что вы не станете меня губить?

— Возьмите себя в руки, Зееблатт. Вы же в некотором смысле мужчина. Если хотите, чтобы вся эта история поросла мхом, вам придется проявить активность. — Хартман раздраженно закурил. Затянулся, выпустил дым через нос. — Еще раз повторяю: мы не ждем от вас каких-либо украденных чертежей, формул, технологических разработок. Постарайтесь уяснить себе и запомнить: мы хотим знать, какова структура, организация исследований в рамках урановой программы, это понимаете?