Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

Рихтер.

Прощайте, товарищи. Мы погибаем».

В кабинет робко заглянул Валюшкин.

— Товарищ комиссар, — тихонько позвал он, вглядываясь в завесу табачного дыма, — где вы там? Вы просили досье на Ханнелоре Цепфер.

— Давай сюда, — сказал Ванин, не пошевелившись. — Зашторь окно и включи свет… Да не верхний. Лампу.

Валюшкин протянул ему папку. Ванин взял ее, откинул обложку. С фотографии на него глядели удивленные, светлые, почти детские глаза худенькой, миловидной девушки. Ванин сокрушенно вздохнул.

— Елизавета Синичкина. Лиза… Достань-ка, Валюшкин, водку. Там, в шкафу.

— Да я знаю.

— Себе тоже стакан возьми.

Валюшкин принес початую бутылку и два стакана из подстаканника.

— Куда поставить-то?

— На пол ставь. И стул возьми.

Валюшкин подтянул стул, сел и уверенным движением разлил водку по стаканам.

— Кто у нее родители? — спросил Ванин.

— Да никого почти не осталось. Отца и так не было. Мать в прошлом годе от воспаления легких померла. Еще бабка в Калуге. Эта жива.

Ванин долго молчал, прежде чем проглотил водку, и жестко отрезал:

— Не бабка, Валюшкин. Не бабка. А — бабушка.

После ночной грозы неожиданно резко похолодало. В воздухе повисла невидимая морось, при порывах ветра она ложилась на лицо, словно влажная ладонь девушки, и исчезала, когда ветер стихал. Из-за длительной жары земля была усыпана высохшей листвой; возникало ощущение, что уже наступила осень. Большой, рыжий пес, видимо, потерявший хозяина, бегал среди деревьев, волоча за собой поводок, сосредоточенно обнюхивал корни, задирал заднюю лапу и бежал дальше.

Гесслиц и Хартман сидели на полуразвалившейся скамейке в глухой части парка, куда вела едва различимая, заросшая тропинка. С лица Гесслица не сходила тень беды: он никак не мог взять себя в руки, хотя понимал, что пора уже собраться. Хартман курил сигарету за сигаретой: он сидел, уперевшись локтями в колени, щелкал зажигалкой и, не отрываясь, глядел на голубое пламя.

— Тебе надо уходить, — сказал Гесслиц. — Время вышло. Это не пожелание, а приказ.

Хартман сделал последнюю затяжку, щелчком отбросил окурок и сразу достал новую сигарету.

— Чей? — спросил он.

— Мой. Теперь есть только мои приказы.

— А ты?

— А что я? Со мной-то как раз все в порядке. Да и как бросить Нору? А ты… ты и так ходишь по лезвию бритвы. Но теперь в этом нет смысла. У нас больше нет обратной связи… — Голос Гесслица слегка дрогнул. — Одним словом, ты уходишь.

— Не знаю… — задумчиво произнес Хартман.

— Очень быстро они опознают Оле… Оле часто бывал у тебя в отеле. Его видели. А значит, запомнили. Кто-то, может быть, видел его рядом с тобой. На месте Шольца я бы показал его фото всем сотрудникам «Адлерхофа». И кто-нибудь обязательно вспомнит.

— Если это произойдет, мне об этом сразу донесут.

— Господи, Франс, это произойдет. Я не первый год в сыске. А ведь тебе еще надо выбраться из Берлина.

Хартман отвел взгляд от пламени и уставился на собаку.

— Как думаешь, Вилли, они нам больше не верят?

Гесслиц обхватил ладонью подбородок.

— С чего ты взял?

— СИС, гестапо, Шелленберг… Я бы не верил.

— Знаешь, в Москве ведь не дураки сидят. Все, что мы присылаем, сопоставляется с донесениями других, анализируется. Они видят, что мы не барахлом торгуем. Вот так.

— Тогда почему они молчат?

— Не знаю. Может, ждут новых сообщений.

— Я вот что тебе скажу. — Хартман сунул зажигалку в карман и повернулся к Гесслицу. — Ребята погибли. Ради чего? А я отвечу. — Он помолчал. — Ради нашего дела. Совсем молодой парень и девочка отдали свои жизни ради нашего с ними общего дела… А ты предлагаешь мне смыться, пока не поздно.

— Но Франс…

— Да пойми, старый ты черт, что никак нельзя позволить Шелленбергу, СС вести торг по урану с Западом. Это же самый прямой путь к сепаратному сговору против России. Вот тут англосаксы очень легко прогнутся. И тогда бомба решит всё.

Гесслиц покачал головой и тоже закурил, стараясь не глядеть в глаза Франсу. Тот выдохнул и продолжил:

— Но и Мюллеру нельзя позволить свалить Шелленберга, который предсказуем, и получить рычаги влияния на эту тему, а возможно, и занять его место. А такое разоблачение приведет именно к этому. Если, конечно, за всем этим не стоит Гиммлер. Но и все равно, Мюллер — это кто-то еще. Возможно, Борман, возможно, кто-то другой. Мюллер — это кровавая баня в грязных подвалах Европы, ему терять нечего. И пока мы в центре паутины, у нас есть шанс хоть как-то повлиять на ситуацию. А если я уйду, Виклунд и его хозяева выберут другой способ выйти на Шелленберга и получат то же самое — но только уже без нас. Понятно, что рано или поздно вода найдет, где протечь, но эту вот щель мы с тобой можем законопатить. И раз с Москвой уже не посоветоваться, надо действовать самостоятельно. — Он помолчал. — Это всё, что нам осталось… Пусть даже нам не верят, но это всё, что нам осталось.

Гесслиц, конечно, понимал, что Хартман прав. Но внутри у него все сжималось от одной только мысли потерять еще и его.

— Это чудовищный риск, Франсиско, — сказал он осевшим голосом. — Практически самоубийство. Нельзя постоянно уповать на случай.

— Не драматизируй, — отмахнулся Хартман. — Завтра вечером прилетает Виклунд. У нас очень мало времени. Но кое-что мы сделать успеем.

В это время пес вдруг подошел к ним и, виляя хвостом, доверчиво сунул нос в ладони Хартмана.

— Смотри-ка, — сказал Хартман, — должно быть, голодный. У тебя есть чего пожевать?

— Да вот, Нора с собой накрутила. — Гесслиц достал из-за пазухи завернутый в газету внушительного вида бутерброд, как оказалось, с ветчиной и передал его Хартману. Тот понюхал бутерброд и протянул его псу, который деликатно вынул из хлеба ветчину и проглотил ее, не разжевывая.

— А хлеб? — спросил Хартман.

— Хлеб нынче из такой дряни делают, что даже собаки не едят.

С тоской в глазах Хартман огляделся по сторонам:

— Напиться бы.

— Да уж… — согласился Гесслиц. Заботливой ладонью он провел по плечу Хартмана, словно смахивал с него пыль. — Хороший у тебя пиджак, Франсиско, — сказал он. — Ты всегда знал толк в элегантных вещах.

Шольц чуть не опоздал на совещание у Мюллера по той причине, что за два часа до его начала получил от Хартмана предложение встретиться. На фоне провала операции по задержанию нойкельской радистки любая позитивная информация была на вес золота, а в голосе Хартмана Шольц уловил обнадеживающие нотки. Они встретились в парке возле серой громадины Берлинского собора. Шольц был не в духе, но с губ его не сползала ласковая полуулыбка. На сей раз он был в форме штурмбаннфюрера, которая сидела на его рыхлой фигуре несколько мешковато. С первой минуты Шольц предупредил, что времени у него в обрез, и Хартман решил опустить легкую болтовню, обычно предшествующую серьезному разговору, например, о судьбе расположенного неподалеку Острова музеев, и сразу перешел к делу, благо людей в парке почти не было. Они пошли по вымощенной мелким камнем дорожке вдоль собора.