Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

— Не знаю, штурмбаннфюрер, можно ли назвать эту информацию срочной, но я посчитал, что вас она наверняка заинтересует, — начал Франс.

— Говорите, господин Хартман, не стесняйтесь, я весь ваш, — заверил его Шольц и поощрительно прихватил за локоть.

— Видите ли, я не могу утверждать определенно, тем более выступать с обвинениями, но последние разговоры с Шелленбергом, как мне кажется, указывают на одно очень неприятное обстоятельство, с которым я даже не знаю, как поступить…

— Вы достаточно напустили тумана, Хартман, чтобы уже перейти к делу, — обнаружил свое нетерпение Шольц. — Выражайтесь, пожалуйста, яснее, прошу вас.

Хартман согласно склонил голову:

— Хорошо. У меня сложилось впечатление, что Шелленберг принял решение вступить в тайные переговоры с «Интеллиджент сервис», используя в качестве аргумента тему, связанную с урановой программой рейха.

Шольц остановился.

— Возможно, речь идет о цене, которую оберфюрер готов заплатить за лояльность англо-американских союзников, — продолжил Хартман. — Я не берусь судить, кому конкретно нужна эта лояльность, однако именно вопрос уранового вооружения резко сблизил обе стороны. Вы знаете, что консолидированный Запад не хочет разговаривать с СС.

— С чего вы взяли?

— Ни с чего. Просто знаю.

В глазах Шольца заблестел азарт.

— То есть вы утверждаете…

— Я ничего не утверждаю, господин Шольц.

— Ну, да, ну, да. Вы полагаете, что, не имея аргументов, чтобы вызвать интерес союзников к своей персоне, Шелленберг решился сделать им предложение, от которого невозможно отказаться?

— Как вариант.

— Хорошо. — Брови Шольца сдвинулись к переносице, улыбка слетела. — Хорошо… Но такие утверждения должны быть подкреплены весомыми доказательствами… Уликами, выражаясь нашей терминологией. У вас есть эти улики?

— А у вас, Шольц, есть гарантии моей безопасности? В этой игре слишком много лишних звеньев, с которыми рано или поздно придется распрощаться.

Шольц нагнулся, поднял с земли кем-то брошенную пачку из-под сигарет и опустил ее в урну. Потом как-то вынужденно повернулся к Хартману. В лице его не осталось и тени благорасположенности.

— Бросьте, Хартман. Прямой контакт с СИС интересен не одному только Шелленбергу…

Хартман почувствовал, что несколько перегнул палку.

— Что ж, — сказал он, — в таком случае я подготовил запись нашей беседы, разумеется, по памяти. Это, конечно, не стенограмма. Но у меня хорошая память.

— Прошу вас. — Шольц указал ему на скамейку и сам сел первым. — Выкладывайте.

Хартман сел рядом, закинул ногу на ногу и достал из кармана блокнот.

— В сущности, здесь изложены все аспекты разговора. Шелленберг отчетливо дает понять, что готов выйти на диалог с представителем «Интеллиджент сервис», предметом которого станут достижения рейха в создании боеприпасов массового поражения. Добавлю, что инициатором именно этой темы стали как раз англичане, это они обозначили заинтересованность в таком — и только таком — формате и оставили за Шелленбергом право ответить «да» или «нет».

— Иными словами, вы считаете, что Шелленберг готов совершить предательство?

— Не мое дело выносить оценки, штурмбаннфюрер, — пожал плечами Хартман. — Я лишь информирую вас, по нашей с вами договоренности. А что это означает — решать вам, государственной тайной полиции.

— Тоже верно. — Серое лицо Шольца осветилось прежней ласковой улыбкой. Он осторожно вынул из рук Хартмана блокнот, пролистал исписанные страницы и спросил: — А чем, по-вашему, может быть обеспечена подлинность сведений, изложенных в этом, с позволения сказать, документе?

— Писано моей рукой, — кивнул на блокнот Хартман. — И значит, я несу ответственность за то, что там содержится. Проблема может возникнуть лишь с моими каракулями, но я старался писать аккуратно.

— Хорошо, господин Хартман, — широко улыбнулся Шольц. — Пожалуй, побегу. — Он убрал блокнот в портфель и поднялся. — Какая все-таки жалость, что Вильгельм Крайс не успел возвести на Музейном острове свои грандиозные здания. Я видел проекты. Египетский музей, Германский. Мои дети могут так и не увидеть это чудо… Какая жалость, не правда ли?

Шольц соврал. У него не было детей, не было жены и даже любовницы. Родители восемь лет, как ушли из жизни, оставив единственному сыну скудное наследство в виде клочка земли и скромного домика под Мюнхеном, куда он с тех пор не наведывался ни разу. У него было только одно — работа на Принц-Альбрехт-штрассе, 8. И работу эту он исполнял рьяно.

— Она — медицинская сестра в госпитале в Нойкельне. О ней никто ничего не может сказать определенного. Работала ежедневно, иногда двое суток подряд. Там все так работают. Жила одна. Родственников у нее нет. Родители убиты поляками под Бреслау в тридцать девятом году. Тогда же переехала в Берлин. Судя по всему, этот парень был ее женихом. Кто он — пока определить не представляется возможным. Блондин, высокий, лет тридцати, возможно, механик — на руках следы въевшегося масла. Мы запросили все гаражные хозяйства Берлина, а также мастерские и сборочные цеха. Ждем результатов.

Тихим, бесцветным тенором штурмбаннфюрер Ослин отбарабанил свою часть доклада, отложил страницу с текстом, в которую ни разу не заглянул, снял очки, сложил руки, сомкнул губы и замер, точно варан на охоте. Мюллер высоко ценил его деловые качества, но даже ему иногда становилось не по себе от холодного блеска очков Гильотины.

— Ну, хорошо, — Мюллер провел пальцем по верхней губе, что означало острую фазу раздражения, — а соседи, торговцы, пастор — что они говорят?

— Существенного — ничего, — так же технично ответил Ослин. — Те, кто ее вспомнил, говорят о ней как о вежливой, спокойной, незаметной особе. В церковь она не ходила. Но мы продолжаем поиск других свидетелей. Единственное, на что я обратил бы внимание: она любила танцы.

— Танцы?

— Танцы.

— Не вижу ничего существенного в том, что она любила танцы.

— Ей нравился вальс, — уточнил Ослин. — Не очень характерно для сегодняшней молодежи. Это значит, что она была старомодна. И может быть, когда-то занималась хореографией.

— А что, сейчас молодежь танцует что-то особенное?

— Не знаю. Танцы в публичных местах запрещены. — Ослин чуть приподнял подбородок: — Но не вальс.

— Ну, допустим. — Мюллер ощущал себя сидящим в лодке без весел. Он не стал наказывать Гиринга за провал операции, помня о его болезни, но остальных это не касалось: нехватку профессионализма в своем аппарате шеф гестапо всегда выжигал каленым железом. — Дайте запрос в Силезию. Пусть там пороются в ее прошлом.