Борис Соколов - Абхазская повесть. (Художник С. Бродский)

- «Украина». Из Батума, - сказал Константиниди. - Что вы думаете делать, Елена?

- Буду просить пустить меня в госпиталь, а если не разрешат, пойду работать. Не уеду отсюда, пока не увижу Федора, - она упрямо наклонила голову. - Пусть решает нашу судьбу сам, мне некуда идти, - тихо, одними губами прошептала она. Потом, точно отгоняя мрачные мысли, выпрямилась и взглянула на своего собеседника:

- Вы очень заняты днем, Одиссей?

- Как когда. А что? - удивился Константиниди.

- Я бы хотела посмотреть город. - Она улыбнулась, вспомнив шутки гуляющих. - Хотя у вас ревнивая жена и трое детей. Это правда?

- У меня нет детей, к сожалению, Я буду рад познакомить вас с моей женой. Я рассказывал ей о вас. А насчет реплик, я их слышал. Что ж, каждый острит, как умеет. У нас в Сухуме, как наверно и везде, каждый хочет быть остроумным. - Он грустно улыбнулся. - Вот у меня это не получается!

В дверь постучали.

- Войдите! - ответила Елена Николаевна.

- Я вижу, Одиссей становится у меня на пути, - здороваясь с Русановой и Константиниди, сказал вошедший Обловацкий.

- Я был прав, говоря, что каждый хочет быть остроумным. Вот видите, и Сергей Яковлевич заразился этим. Как отдыхается, курортник?

- Прекрасно, я даже загорел. Не верится, что в Москве снег, люди ходят в шубах.

С залитого электрическим светом теплохода неслись звуки знакомой мелодии. Теплоход причаливал. Были видны стоящие у борта люди.

- Батум - красивый город? - спросила Елена Николаевна.

- Очень красивый, но Сухум лучше, - ответил за Константиниди Сергей Яковлевич. - Вообще, не задавайте Одиссею таких нелепых вопросов. Вы должны знать, что лучше Сухума нет ничего! Правда, Одиссей?

- Правда, только его портят приезжие.

- Бросьте пикироваться! Смотрите, какая чудесная ночь! - примирительно сказала Елена Николаевна. - Пойдемте, погуляем по набережной, заодно проводим Одиссея.

- А это не противоречит кавказским обычаям? Женщина провожает мужчину. Как, Одиссей? - засмеялся Сергей Яковлевич.

- Гость в доме - радость! Его желание свято для хозяина дома. Это наш закон.

- Неплохой закон! - согласился Обловацкий.

- Да, но гость есть хороший, да хранит его аллах, а есть…

- Это который ложки серебряные ворует, что ли? - улыбнулся Обловацкий.

- Если гостю понравится не только ложка, но и буфет со всем его содержимым, мы с удовольствием дарим ему его. Нет, есть гость невоспитанный, не уважающий седых волос хозяина.

- Так это если у хозяина седые волосы! - перебил Сергей Яковлевич.

- … Перебивающий старших, - нравоучительно продолжал Константиниди.

- Что же сделают с таким гостем, Одиссей? - рассмеялась Елена Николаевна.

- Я вижу, с вами невозможно разговаривать. Пойдемте, а то поздно.

Выйдя на набережную, они сразу оказались в шумной толпе. Проходя мимо открытых, ярко освещенных окон ресторана, откуда слышалась музыка, Константиниди заглянул в зал и, обернувшись к Елене Николаевне, сказал:

- Король веселиться! Жирухин поднимает тост за сдачу первой очереди СухумГЭСа. - И с горечью добавил: - Они больше пьют, чем работают.

Через открытое окно была видна большая мужская компания за столиком у фонтана. Стоявший с бокалом вина Жирухин что-то говорил.

- Зайдемте, посидим, - предложил Сергей Яковлевич.

- Нет, - нет! - заторопился Константиниди. - Соблюдайте условия соглашения высоких договаривающихся сторон. Провожайте меня.

- Что с вами, Одиссей? - удивилась Елена Николаевна, когда они, увлекаемые Константиниди, завернули за угол и шли по улице Октябрьской революции.

- Простите меня, Елена, и вы, Сергей Яковлевич, но я терпеть не могу этого человека.

- Просто так, беспричинно? - спросил заинтересовавшийся Обловацкий.

- Абсолютно! Ведь я почти не знаком с ним. Но когда я смотрю на него, какая-то мутная волна злобы заливает меня. В этом человеке мне неприятно все: и его нарочитая неряшливость, и цинизм, и, простите меня, грязные ногти, и потные руки, словом, все.

- Одиссей, милый, какой вы колючий! Я не узнаю вас, - сказала Елена Николаевна, хотя ей тоже был неприятен Жирухин и претило все то, что говорил о нем Константиниди. - Что-то озлобило его и сделало таким, - продолжала она.

- Мне говорили о нем, как о дельном инжежере, - вмешался в разговор Обловацкий. - Возможно, Елена Николаевна и права. Представьте себе - он любил, но его бросила любимая женщина.

- У таких, как он, подобное исключается! - перебил Константиниди.

- Или изобрел перпетуум мобиле, а изобретение присвоил другой.

- Мне почему-то кажется, что его обидела Советская власть, - жестко сказал Константиниди.

- И эту обиду он перенес на всех окружающих? Нелогично! - заметил Обловацкий.

- О нет, не на всех! Есть люди, с которыми он совсем иной. Возмите Майсурадзе. Ведь тот его третирует, а Жирухин молчит. И еще заискивающе улыбается. Нет, грязный он. Скользкий какой-то.

- Довольно об этом, - попросила Елена Николаевна. - Смотрите, как чудесно кругом, какое небо…

Они взглянули вверх. Крупные яркие звезды горели над ними, точно кто-то щедрой рукой зажег и разбросал бесчисленные мерцающие огоньки. Лесистая возвышенность, переходящая в темную громаду Бирцхи и Яштхуа, четко вырисовывалась на фоне темно-синего неба. Еще дальше и выше белели облитые лунным светом снежные вершины Кавказского хребта. Кругом было темно и тихо. Временами мягкие порывы теплого ветра с моря ласково перебирали ветви пальм, и только тонкие кипарисы, стрелами врезавшиеся в бездонное небо, стояли неподвижно. Тишина была величава. Хотелось молчать и слушать эту тишину.

У Ботанического сада они попрощались. Как только Константиниди ушел, Елена Николаевна взглянула на здание госпиталя.

- Темно. Спят, наверно. Как бы мне хотелось быть там.

Они медленно пошли обратно к гостинице.

- Вы любите Дробышева? - спросил Сергей Яковлевич.

- Да, - просто ответила она.

- Как же получилось, что он был здесь, а вы в Москве? Впрочем, извините, если я… может быть с моей стороны нескромно?

Елена Николаевна ответила не сразу.

- Я много думаю над тем, - помолчав, продолжала она, - как нелепо все получилось. Встретились два человека, полюбили друг друга. Казалось, ничто не мешало их счастью. И вдруг, по глупости ли, легкомыслию или какой-то другой причине, они расходятся.

- Трещинка?

- Какое неприятное слово! Возможно. Хотя нет, глупость, просто неумение ценить то, что имеешь!

- Как в старой мудрой пословице: что имеем, не храним, потерявши - плачем.

- Да, верно! Пусть это покажется вам смешным и наивным, но я думаю, самое страшное - это первая ложь, пусть маленькая, пустяковая, но ложь. Раз она вошла в человеческие отношения - конец. Так и со мной. Польстило девчонке почтительное внимание, приятны были глаза, с собачьей преданностью глядящие на нее. - Она усмехнулась. - Высокая культура, манеры. Казалось, вот он, человек из другого мира! А раз так смотрит, так влюблен - значит я того стою. А меня не ценят. И пошло, пошло. А тут еще горе, умер ребенок. Потом театры, в машине домой, потом рестораны. Закружилась. «Ты где была, Аленка?» - «У подруги». Ложь. Вы думаете, легко было солгать в первый раз? А потом еще обвиняла Федора. Невнимательный, нечуткий. А он под утро приходил усталый, измученный и валился на кровать - спать, спать. Он спал, а я сидела около него и думала. Временами мне было жаль его и почему-то себя. Я плакала, и мне казалось, что я в тупике.