Лев Василевский - Испанская хроника Григория Грандэ

Случилось так, что в Испании встретились Григорий Сыроежкин и Лев Савинков, сын того самого Бориса Савинкова, борьба с которым составила одну из самых ярких страниц биографии молодого Григория.

Среднего роста, аккуратно скроенный, стройный, со строгим лицом, украшенным выразительными, немного грустными глазами, с тонко подстриженными на испанский манер усиками, Лев Савинков проявлял в работе отвагу и ум. Не без участии Григория он получил офицерский чин и с достоинством носил офицерскую форму капитана испанской республиканской армии.

Иногда втроем мы засиживались за вечерней трапезой. Я был единственным человеком, знавшим, что связывает этих двух людей.

Однажды молодой Савинков задумчиво сказал:

— О моем отце говорят разное. Но он был не из трусливого десятка…

— Да, храбрости ему было не занимать, — заметил Григорий, думая о чем-то своем. Наверное, о тех далеких и жестоких 20-х годах. Вероятно, что-то мелькнуло в глазах Сыроежкина, потому что Лев спросил:

— Вам случайно не довелось встречаться с ним?

— Нет, не приходилось, — ответил Сыроежкин. — Но слышал о нем много. — Он хотел перевести разговор на другую тему. — Какое это теперь имеет значение!.. Зачем ворошить прошлое? Мы — в Испании, И мы знаем, почему мы здесь… Это главное…

Трудно было придумать более жестокий парадокс: сын сражался в Испании за дело, борьбе с которым отец посвятил свою жизнь. Ведь в одном из писем писателю-белоэмигранту М. А. Арцыбашеву Борис Савинков писал: «Не знаю, как Вам, фашизм мне близок и психологически и идейно…»

Вряд ли об этом знал сын.

В 1937 году Льву Савинкову было, наверное, немногим более двадцати лет. Способный молодой человек многого достиг самообразованием, был начитан и достаточно широко развит. К тому же, несмотря на свою молодость, имел уже поучительный жизненный опыт. В отрядах 14-го партизанского корпуса такие люди были полезны и тем, что знали несколько иностранных языков: Лев Савинков свободно владел не только французским языком, но и английским, немецким, польским и испанским.

Действия отрядов герильерос в тылу у франкистов, связанный с этим риск, острота ощущений, по всей вероятности, импонировали наследственным чертам характера Льва.

Он быстро овладел командными навыками, усвоил партизанскую тактику, хорошо изучил подрывное дело и очень умело применял его на заданиях, всегда действуя точно и аккуратно, Но при всем этом был он несколько замкнутым, не очень общительным, держался как-то обособленно и близко не сходился с товарищами по отряду.

Держался корректно, не навязывался на дружбу или особую близость — мы оставались с ним на «вы», хотя довольно часто виделись.

Как-то раз Лев заговорил об отце. Он спрашивал, читали ли мы книги «То, чего не было», «Конь бледный» и «Конь вороной», написанные Борисом Савинковым. Сожалея о самоубийстве отца, он говорил, что отец «вольная птица», что он не мог жить взаперти. Дескать, его надо было отпустить.

Лицо Григория сразу стало жестким: он знал цену контрреволюции, белогвардейщине, и ничто не могло примирить его с ними. Разве мог он забыть зверства контрреволюционного подполья савинковщины, друзей, потерянным в схватках с ним?!

Но в Испании к белоэмигрантам, сражавшимся на стороне республики в интербригадах и отрядах 14-го партизанского корпуса, Сыроежкин относился терпимо. Да, терпимо. Не более.

Он понимал, что эти люди, сражаясь за республиканскую Испанию, хотели искупить свои собственные грехи или грехи своих отцов и заслужить этим право вернуться на Родину, Сыроежкин ценил тех из них, кто проявлял храбрость. Их он отмечал, ходатайствовал о присвоений офицерских звании, назначал командирами групп, но делал это возможно незаметнее, чтобы они даже не догадывались, что инициатива исходила от него.

В эмигрантских кругах Франции Льва Савинкова считали талантливым поэтом и способным прозаиком. Он писал стихи по-русски и прозу по-французски.

Однажды на биваке в горах Сьерра-де-Гвадаррамы мы сидели под высокими соснами. Лева стал читать свои стихи. Дышали они мужеством и романтикой.

— Хорошие стихи, — искренне сказал я.

Молодой Савинков поднялся с земли, сделал несколько шагов, потом опять сел и обхватил колени руками.

— Я расскажу вам кое-что из своей жизни… — начал он. — В 1933 году мне удалось получить место шофера на грузовике-бензовозе. Дни и ночи развозил я бензин по заправочным станциям. Каждый из нас имел жесткое расписание. За опоздание с доставкой бензина нас штрафовали, а за лишнюю поездку выплачивали небольшую премию. Вот и носились мы до изнеможения как одержимые, чтобы получить лишний франк.

Кто не умел вовремя остановиться, засыпал за рулем — это приводило или к столкновению с встречной машиной, или грозило опасностью свалиться под откос и сгореть вместе с цистерной. Жестокая гонка день за днем, страшная, изнуряющая жизнь…

Пассажиры шикарных автомобилей, проносившиеся мимо нас на Лазурный берег, наверное, даже не подозревали о наших мучениях, — продолжал он. — Когда мои глаза начинали слипаться и становилось трудно бороться с непреодолимым желанием заснуть, несмотря на то, что цистерна мчалась на скорости восемьдесят километров в час, я съезжал на обочину, останавливал машину и бросался под нее, чтобы моментально заснуть хотя бы на полчаса и вновь обрести ясное зрение.

Так продолжалось изо дня в день, месяц за месяцем. Рев мотора я слышал даже, когда попадал домой и засыпал в своей постели. Этот рев, казалось, вошел в мой мозг… Многие завидовали мне… В те годы во Франции было много безработных. Особенно среди эмигрантов и иностранцев. Но я не мог больше тянуть эту каторжную лямку… Я нашел новую работу. Я стал шофером у богатого француза, владельца крупных предприятий и плантаций в колониях. Теперь я сидел за рулем сверкающей лаком легковой машины. Мой рабочий день начинался поздно, когда просыпался патрон. Часами я ожидал его у подъездов, имея возможность читать и даже писать. По вечерам я отвозил хозяина в клуб или еще куда-нибудь и опять допоздна ожидал его.

В первый месяц работы мне не было сделано ни одного замечания, но заплатили меньше, чем прежнему шоферу. Мое самолюбие было задето, но я не стал спорить с мажордомом, выплачивавшим жалованье домашней прислуге. Я выжидал, и когда мне показалось, что патрон пребывает в благодушном настроении, спросил его, доволен ли он моей работой. «Вполне. Вы управляете машиной даже лучше прежнего шофера», — сказал он мне. «Прошу прощения, месье, почему же мне платят меньше, чем платили ему?» — «Потому что вы, по крайней мере, на двадцать пять лет моложе его, а большое жалованье только испортило бы вас… Впрочем, если вас не устраивает жалованье, вы можете в любое время получить расчет!..»